— Да благословит вас Бог! — сказал ла Раме.

— Помните все наши условия.

— Они запечатлены здесь, — сказал пленник, коснувшись своего лба, — как ваши благодеяния записаны в моем сердце.

При этих словах ла Раме встал на колени, взял руку Эсперанса и приложил ее к своим пылающим губам. Благодетель удалился, взволнованный, благодаря небо, которое давало ему способ сделать человека счастливым до такой степени.

Только что Эсперанс ушел, как ла Раме старался восстановить спокойствие в своей голове, чтобы приготовиться ко всему. Сначала все шло, как было условлено. Два тюремщика пришли за пленником, отвели его в верхнюю комнату и оставили его там с огнем. Ла Раме подпилил перекладины, крепко привязал веревку, приготовил шляпу, которая должна была сберечь его руки во время спуска, потом бросил взгляд, горевший нетерпением, на горизонт, еще мрачный и безмолвный, воротился к столу и написал показание так ясно, как желал Эсперанс. Он прибавил к этому то, чего от него не требовали: свои сожаления о том, что он был так горд и простодушен, что интрига этой женщины, герцогини, побудила его возмутиться против своего короля. В эту великую минуту ла Раме чувствовал, как душа его возрождалась от потоков радости, стремившихся в нее. Он был добр, он был благороден, счастливая любовь превращала его в героя.

Только что он кончил писать, как на лестнице раздались тяжелые шаги. Отворилась дверь, на пороге показался старик. Ла Раме узнал губернатора по описанию Эсперанса. Он встал и почтительно поклонился, решившись, по совету своего покровителя, не говорить, если с ним не заговорят. Он обернулся к окну, с наслаждением любуясь первым бледным и тонким туманом, который поднимается на воде при приближении рассвета. Небольшой колокол заблаговестил к заутрени в Сен-Мартенском квартале; заутреня в соборе Парижской Богоматери тоже не замедлит начаться. В то же время проницательные глаза молодого человека увидали на конце Малого моста, на берегу реки, в самой черной тени, движение, похожее на лошадей, спускающихся с покатости. Он не выдержал более и, воротившись к столу, хотел умолять губернатора поскорее унести показание и запереть дверь. Но, к своему великому удивлению, он увидал, что старик стоит с бумагой в руке, и что бумага эта не показание, он даже не взглянул на него.

Физиономия старика не показывала той обязательной кротости, которую расхвалил Эсперанс. Его бледные и глубоко изменившиеся черты, глаза, сверкавшие мрачным выражением, странный трепет губ обнаруживали, напротив, скрытную неприязнь, почти угрозу.

— Милостивый государь, — сказал растревоженный ла Раме, — вот показание… Я считаю его достаточным и, кажется, могу отправиться.

— Не об этом идет дело, — отвечал старик могильным голосом, — прежде чем отправиться, допрашивали ли вы вашу совесть?

— Я обвинил себя перед Богом.

— В мятеже, в преступлении против короля, да. О, король вам простил, без сомнения, потому что просил меня позволить вам бежать; но это единственные ли преступления, в которых вы можете себя упрекнуть?

Назначенный час пробил в соборе Парижской Богоматери; ла Раме вздрогнул и сделал движение, чтобы бежать к окну, старик остановил его за руку.

— Отвечайте мне сначала, — сказал он.

— Что я должен вам отвечать? — прошептал ла Раме, которого этот свирепый допрос удивлял и который боялся, что он имеет дело с безумным.

— Скажите мне просто, ла Раме ли вас зовут?

— Конечно, я это подписал на этой бумаге.

— Скажите мне, тот ли вы человек, который после Омальского сражения убил за изгородью ничего не подозревавшего всадника?

Ла Раме побледнел и отступил от сверкающих глаз старика.

— Отвечайте же! — вскричал тот со страшной запальчивостью.

— Милостивый государь… если я был преступен, — пролепетал ла Раме вне себя, — меня должны упрекать в этом и наказать Бог и король. В последнюю минуту мои враги расставляют мне эту новую засаду. Каким образом мои частные поступки касаются других кроме меня и по какому праву вы допрашиваете меня?

— Потому что меня зовут барон дю Жарден, и вы убили моего сына!

Ла Раме громко вскрикнул и, оледенев от ужаса, упал на кресло и закрыл руками лицо.

— Стало быть, уведомление было справедливо, — прошептал старик, — убийца Урбена находится на том самом месте, где я столько раз обнимал Урбена! Милостивый государь, — продолжал он с мрачным величием, — король вас помиловал, но я вам не прощаю. Вы убили моего сына, вы умрете. Вы слишком еще счастливы, что я позволяю вам кончить жизнь как мятежнику, когда я мог бы заставить вас осудить, как…

Губернатор стукнул кулаком в дверь, и в минуту показалось несколько солдат, занявших комнату.

— Я из сострадания к осужденному, — сказал им старик, — поместил его в лучшую тюрьму, но, видите ли, он подпилил решетку и приготовил веревку, чтобы бежать. Будем караулить его, ребята, будем караулить его до восьми часов, чтобы он не избегнул божеского правосудия!

Солдаты стали между пленником и окном, губернатор сел поперек двери и прибавил:

— Если кто-нибудь позовет меня, ответа не будет. Я не тронусь отсюда до прихода палача!

При этих словах трепет пробежал по жилам преступника. Он приподнял голову, и как будто угроза смерти возобновила его мужество, оживила его гордость и прекратила его страшное беспокойство; он сказал старику, указывая ему на показание, оставшееся на столе возле погасавшей свечи:

— Не намерен ли негодяй, который донес вам на меня, воспользоваться моей кончиной и бесславить меня после моей смерти? Я остаюсь Валуа, потому что умираю, и полагаю, эта бумага становится бесполезна.

Губернатор подал ему бумагу, не отвечая ни слова. Тогда ла Раме сжег то, что написал, и придвинул кресло, чтобы сесть. Но при воспоминании о словах, вырвавшихся у несчастного отца, ла Раме ужаснулся этого места. Он оттолкнул кресло и остался на ногах, наклонив голову, скрестив руки на груди, среди солдат, наблюдавших за всеми его движениями.

Вот какова была мрачная картина, которую осветили первые лучи дня.

Между тем Эсперанс, верный своему обещанию, ждал на назначенном месте. Анриэтта повиновалась. Она ехала в носилках за лошадьми, приготовленными для ла Раме, а носилки, скрытые в соседней улице, караулил Понти верхом.

При условленном сигнале Эсперанс приблизился к Шатле, думая, что пленник спускается; но минуты проходили; известно, почему побег не мог произойти. Эсперанс все ждал. Когда настал рассвет, Анриэтта, на лице которой изображалась адская радость, объявила, что ничто не принудит ее выставить себя напоказ в подобном квартале, что Эсперанс обманул ее, что побег не может совершиться при солнечном свете, и эти причины показались основательными обоим молодым людям. Они должны были позволить вероломной женщине воротиться домой; притом она могла только их стеснять, так как ла Раме не являлся.

Эсперанс десять раз старался войти в Шатле, его не пускали. Он спрашивал себя, не передумал ли король. Он вообразил, что ла Раме не хотел написать довольно подробного показания. Словом — все, что расстроенная голова может придумать, Эсперанс говорил себе во время трех смертельных часов ожидания. Он не мог понять, каким образом ла Раме, по крайней мере, не покажется. Он понимал еще менее, каким образом, если препятствия происходят от короля или Крильона, последний дал ему знать. Понти, отправленный Эсперансом к кавалеру, воротился сказать, что король не переменял ничего. Кавалер вызвался сам приехать в Шатле, чтобы уверить в этом.

Между тем Гревская площадь наполнялась зрителями, виселица возвышалась, требуя своей добычи, и в половине седьмого прибыли в Шатле палач и новый отряд солдат. Именно в это время приехал кавалер и взял с собой в тюрьму Эсперанса и Понти. Осужденный находился уже в нижней зале, окруженный всеми принадлежностями смерти. У дверей этой залы стоял неумолимый старик, решившийся не выпускать из рук своего мщения. Крильон подошел к нему попросить объяснения в этом странном недоразумении, губернатор показал ему письмо странного, неизвестного почерка.