Дорогой Эсперанс рассказал гвардейцу важные происшествия этого дня; когда он дошел до разговора с Анриэттой и о намерении спасти ла Раме, Понти поднял руки к небу.

— Вы с ума сошли, — сказал он Эсперансу, — вы серьезно думаете спасти этого злодея от виселицы? Разбойника, который требовал, чтобы меня расстреляли, который чуть было вас не убил, который…

— Все это известно, Понти, — перебил Эсперанс, — не к чему повторять.

— И ты условился с этой Антраг, ты говорил с этой тварью!

— К счастью, потому что все решено.

Понти иронически расхохотался.

— Честный Эсперанс, — сказал он, — он думает, что можно решить что-нибудь с подобной женщиной! Она просто насмехалась над тобой.

— Попробуй-ка доказать мне это. Попробуй-ка найти хоть одно отверстие, в которое Анриэтта могла ускользнуть, как ты говоришь.

— Какая необходимость, — пробормотал Понти, — человеку счастливому вмешиваться в дела этой шайки разбойников?

— Если бы даже я рассуждал, как ты, с эгоизмом, я все-таки опровергнул бы твой аргумент. Вмешиваясь в дела Анриэтты и ла Раме, я устраиваю свои дела, и я не знаю ничего искуснее, ничего полезнее этого двойного отъезда, который освобождает меня навсегда от ла Раме и его достойной сообщницы. Да, Понти, ты никогда не узнаешь, до какой степени для меня необходимо, чтобы Анриэтта удалилась из Франции и не возвращалась сюда никогда. Но Богу известно, однако, что не мои выгоды руководили мной в принятом мной намерении. Если из этого выйдет что-нибудь хорошее для меня, я припишу это единственно Богу.

Понти был поражен этими соображениями, но все-таки отвечал ворча, что Анриэтта еще не уехала, что она находчива и сумеет найти способ не уезжать из Парижа.

— Ты все забываешь, — отвечал Эсперанс твердым тоном, — что у нас есть талисман, который разобьет всякую волю Анриэтты. Пока этот медальон будет висеть на моей шее или на твоей, Анриэтта будет повиноваться нам, как невольница.

— А, если так, я сдаюсь, — сказал Понти, — и ты заставил меня вспомнить, что твой месяц прошел, теперь моя очередь носить этот медальон, так как мы разделяем поровну этот опасный залог.

— Если бы даже твоя очередь не настала, Понти, я отдал бы сегодня, потому что нынешнюю ночь я буду с Анриэттой, и было бы неблагоразумно оставлять медальон на моей груди; несчастье случается так скоро! Падение с лошади, неожиданный выстрел, обморок. Ты знаешь, как она обирает трупы!

Понти взял и спрятал на шее плоский, тонкий медальон, в котором лежала записка Анриэтты, эта кровавая записка, которую наши читатели, вероятно, не забыли.

— Я в обморок не упаду, будь спокоен, — сказал Понти.

— Исполняй строго мои приказания, — продолжал Эсперанс, — не пренебрегай никакими мелочами. Побег ла Раме должен совершиться до рассвета; будь готов, когда ты будешь мне нужен. Через час я присоединюсь к тебе.

Говоря таким образом, молодой человек оставил Понти и вошел в Шатле. Сначала он отправился к губернатору, с которым поговорил несколько минут, чтобы удостовериться, что по обещанию Крильона все было устроено, потом вернулся в тюрьму ла Раме, который в своем нетерпении тысячу раз сбивался в счете и думал, что начинает уже рассветать.

Стук запора восхитительно раздался в его ушах, он побежал к двери и сжал в объятиях с нежностью, к которой сам не считал себя способен, благородного освободителя, который, возвратившись, принес ему жизнь или смерть.

— Ну что, — спросил ла Раме, дрожа, — что она сказала? — Ла Раме с упоением сложил руки. — Не правда ли, она меня любит?

— От всего сердца, — сказал Эсперанс.

— Знаете ли, что она делает для меня великую жертву! Оставлять все, родных, богатство, будущность для несчастного пленника!

— Она согласна.

— Это прекрасно, — повторил Эсперанс с невозмутимым хладнокровием, — но вы успеете впоследствии выразить мадемуазель д’Антраг ваш восторг и вашу признательность, а теперь нам надо спешить.

Ла Раме сделал знак одобрения.

— Я теперь от губернатора, — продолжал Эсперанс, — Крильон с ним говорил. Король согласен, не помиловать вас — он не может этого сделать, — но закрыть глаза на ваш побег. Вы должны облегчить совесть короля признанием, о котором мы условились.

— Я уже придумал выражения, — сказал ла Раме. — Надо написать?

— Подождите… Вам переменят комнату, вас отведут наверх. Там есть терраса с железной решеткой. Вот пила, которой вы подпилите две перекладины. Вы худой, этого прохода будет для вас достаточно. Вот шелковая веревка, на ней может повиснуть весь Шатле… позвольте, я ее сниму… Она имеет сто футов, десятью больше, чем все здание; привяжите ее сами и спускайтесь, обернув ваши руки, чтобы не обрезать их, в вашу норковую шляпу.

Ла Раме взял с судорожной радостью вещь, которую подавал ему Эсперанс.

— А как же я найду Анриэтту? — спросил он. — Вы меня не обманываете, она точно обещала?

— Я предвидел этот вопрос. Вы увидите, как она будет вас ждать на конце Малого моста. У вас, кажется, хорошее зрение?

— Я узнаю Анриэтту за целое лье ночью.

— Спускайтесь только когда приметите ее. Притом с нею будут лошади, это поможет вам узнать. Я предупреждаю вас, что, для того чтобы не возбуждать подозрения, мы спустимся на берег реки под тень набережной.

— И вы тоже там будете?

— Я положусь только на себя, чтобы вас спасти. Я дал слово.

— Говорят, что иногда ангелы небесные принимают человеческую форму для покровительства несчастным, — прошептал ла Раме с выражением раскаяния и признательности. — Я твердо этому верю с нынешнего дня.

— Итак, — перебил Эсперанс, — все решено; когда начнут благовестить к заутрени в соборе Парижской Богоматери в три часа, спускайтесь. Часовой будет прохаживаться так, чтобы не видеть вас.

— А до тех пор я подпилю решетку и привяжу веревку. А когда мне написать показание?

— Вы найдете в верхней комнате все, что нужно для письма, и губернатор до вашего побега придет посмотреть, так ли написано показание, как следует.

— Губернатор придет?

— Да, — отвечал Эсперанс с невольным трепетом; он думал, что эти два человека никогда не должны бы встречаться. — Этот губернатор добрый старик, — продолжал он. — Кроткий с пленниками, повинующийся Крильону, к которому он чувствует признательность. Вы не знаете этого старика?

— Никогда его не видал; я был так взволнован, входя в тюрьму; помню только, что тюремщик сказал мне, что он гугенот.

— Гугенот он или католик, это все равно, только бы он дал вам убежать! — с живостью сказал Эсперанс, сердце которого раздирали эти подробности.

— Я говорю вам об этом, — продолжал ла Раме, — по основательной причине. Гугенот может смотреть дурными глазами на Валуа, отец которого устроил Варфоломеевскую ночь.

— Ведь вы подпишите, что вы не Валуа, — коротко сказал Эсперанс. — Притом оставим это. Вы ни слова не скажете губернатору, и он не раскроет рта. Он возьмет показание и уйдет.

— Я мог бы сейчас вам это показать, — сказал ла Раме, — и тотчас же бежать.

Эсперанс был поражен этой настойчивостью ла Раме. Не зловещее ли предчувствие побуждало пленника таким образом опередить назначенный час?

— Я думал, что поступаю хорошо, — сказал Эсперанс, — давая вам всевозможные обеспечения. Вы хотели быть уверенным в присутствии мадемуазель д’Антраг, вы имеете эту уверенность, Вы хотели дать ваше показание за обеспеченную свободу, и это решено. Теперь вам надо перейти в верхнюю комнату. Надо иметь время подпилить решетку, написать, а потом, со своей стороны, и мы не готовы. Час свидания еще не назначен мадемуазель д’Антраг, она должна приготовиться. Подумайте, что три часа утра настанут скоро.

— Это правда, — вскричал ла Раме, — простите, что я докучаю вам таким образом! Я старался, видите ли вы, избегнуть приближения дня, который должен был сделаться моим последним днем; тюремщик мне сказал: завтра в восемь часов… от трех до восьми промежуток так короток!

— В восемь часов вы будете так далеки от смерти, как не были никогда, — сказал Эсперанс с улыбкой, способной возвратить жизнь умирающему, — но чтоб поспеть вовремя, начнем действовать заранее; я вас оставляю.