На ней лежал бледный и с угасшим взором молодой человек, взгляд которого с жадностью искал солнца и жизни. Эсперанс, после нескольких часов сна, проснулся, и память вернулась к нему. Сердце его сильно билось, голова была пуста и болела. Едкая боль словно прижигала каленым железом, раздирала его грудь. Ему захотелось пить. Он приподнялся и стал глазами искать кого-нибудь, чтобы попросить пить. Но сначала он никого не увидал в комнате и только через несколько минут приметил под огромным креслом две пыльные ноги, которые можно было бы принять за ноги трупа, если бы не храпенье, показывавшее усталость спящего.

Эти ноги принадлежали бедному Понти, который сам хотел сидеть возле раненого и после двухчасовой борьбы со сном поддался усталости, бороться с которой было выше человеческих сил, и, мало-помалу соскользнув с кресла, наконец совершенно исчез под ним. Эсперанс уважал отдых своего охранителя, но жажда терзала его горло, боль грызла мускулы, он застонал. Понти, которого не разбудила бы пушка, не услыхал этой жалобы, нежной, как голос сильфа. Эсперанс хотел кричать, но тотчас боль в груди сказала ему, что он должен переносить жажду и молчать.

Пока он с унынием положил голову на изголовье, дверь бесшумно отворилась, большая тень скользнула между солнечным окном и кроватью и сделала знак Эсперансу молчать. В то же время эта благодетельная тень протянула руку, и Эсперанс почувствовал на своих сухих губах свежий и душистый сок апельсина, который пальцы призрака выжимали у его губ. Ощущение невыразимого наслаждения разлилось по всему существу его, он пил, не будучи принужден делать ни малейшего движения, и, воротившись к жизни, силился рассмотреть своего благодетеля и поблагодарить его, но тень уже повернулась и уходила к двери, бросив взгляд на ноги Понти. Эсперанс увидал под капюшоном седую бороду, а под рясою монаха стан, показавшийся ему гигантским. Призрак, дойдя до двери, обернулся взглянуть на раненого и снова сделал знак, предписывающий молчание и неподвижность, но Эсперанс увидал только два пальца, затерянные в большом рукаве, как видел только бороду в капюшоне.

Вдруг Понти, которому, вероятно, снился дурной сон, вздрогнул под креслом и ушиб себе голову. Это было смешное зрелище, и Эсперанс, без сомнения, засмеялся бы, если бы не больно было смеяться. Храбрый гвардеец, выпутавшись из бахромы, вылез из-под кресел, как еж из норы, весьма гневаясь на кресло и на себя самого. Он тут же подбежал к больному, глаза которого были открыты и показались ему хороши.

— Ах! — сказал он. — Я заснул. Как вы себя чувствуете? Говорите тише! Тише!

— Лучше, — отвечал Эсперанс.

— Правда ли это?

— Понти, — прошептал Эсперанс, — подойдите ко мне поближе, я имею многое вам сказать.

— Много! Это уж слишком! Ведь вам запретили говорить!

— Я скажу вкратце, — прибавил раненый слабым голосом, тяжело дыша. — Отвечайте мне только как солдат, как дворянин.

— Но…

— Клянитесь сказать правду.

— О чем же идет дело?

— Вчера рассматривали мою рану?

— Да.

— Умру я или не умру? А! Вы колеблетесь. Говорите правду.

— Брат, перевязывавший вашу рану, сказал: если не случится ничего особенного, он будет спасен.

Эсперанс пристально посмотрел Понти в глаза. Он понял, что Понти не солгал.

— Есть большая надежда, девяносто девять против одного.

— Это много. Во всяком случае есть одна возможность умереть, и этого для меня довольно. Когда меня принесли сюда, кто был с вами?

— Крильон, который нас встретил в лесу. Он пришел в отчаяние и чуть меня не убил.

— Где он и что он делает?

— Он спит.

— Вы исполнили то, о чем я вас просил, когда вы меня увидали раненым?

— Не говорить ничего о вашем приключении?

— Да.

— Я ничего не сказал, но Крильон знал о вашем отъезде к Антрагам и о вашей вероятной встрече с ла Раме. Он много меня расспрашивал. Не мог же я, не подвергая опасности вашу тайну, уверять его, что вы ранили себя нечаянно.

— Что же вы ему сказали?

— Что вы воротились из Ормессона, что ла Раме ждал вас за стеной и ранил вас ножом.

— Хорошо. Все ли это?

— Решительно все, тем более что я сам знаю очень мало.

— Что же вы знаете?

— Я был около павильона и слышал, как вы ссорились с женщинами. Вдруг из окна выскочил человек — почти на мои плечи, я сначала думал, что это вы, хотел вас схватить и увезти, как вдруг узнал негодяя ла Раме. Я уцепился за него всеми десятью пальцами, он разорвал свое платье и убежал, я погнался за ним, он исчез между деревьями, и я потерял его после бешеного бега, где я двадцать раз царапал себе ноги и сделал себе двадцать шишек на лбу. Вдруг я вижу кровь на моей одежде, на том месте, где я прижал ла Раме. Я подумал, что или вы его ранили, или он вас. Я оставил погоню, воротился к павильону, шум прекратился, страшная, как будто смертельная тишина стояла кругом. Потом я услыхал печальный голос, заставивший меня вздрогнуть. Это был ваш голос, почти что безжизненный. Я забрался на ветку, с ветки на балкон, вижу вас на полу, в крови, хватаю вас и уношу к лошади. Я держал вас на руках, как ребенка, с намерением добраться до первого жилища, чтобы перевязать там ваши раны. На углу леса я слышу бег, это был ла Раме. Увидев меня, он закричал, я тоже. Раздался выстрел, пуля свищет сзади, я пришпориваю лошадь, скачу как сумасшедший и доезжаю до берега воды. Там я нахожу Крильона, который помог мне привезти вас сюда.

Эсперанс слушал и горестно припоминал каждую зловещую подробность всех своих страданий.

— Вы видели кого-нибудь вместе со мною в павильоне? — спросил он.

— Да, бледную, испуганную женщину, прислонившуюся к стене, как статуя ужаса.

— Молчите… Останусь я жив или умру, не говорите, что вы видели там эту женщину… Слушайте, Понти, вы имеете ко мне дружбу?

— О!.. К моему спасителю!

— Ну, клянитесь мне, что никогда ни одно слово об этой женщине не сойдет с ваших уст. Эта женщина не виновата, я не хочу, чтобы ее обвиняли.

— Вы меня уже просили молчать. Я молчал с Крильоном, несмотря на его настоятельные вопросы. Но я вам скажу, что эта женщина была злодейка. Видя, что вы ранены, умираете, не позвать никого, не помочь вам?! Ее надо наказать…

— Довольно, вы ничего этого не знаете, забудьте обо всем, Понти. Я даже должен просить вас об одной милости.

— Я к вашим услугам, любезный месье Эсперанс.

— Несмотря на девяносто девять возможностей к моему выздоровлению, я, вероятно, умру.

— О!..

— Дайте мне кончить. Поищите в моем кошельке или лучше возьмите весь кошелек. В нем лежит записка, которую вы сохраните для меня, я вверяю ее чести дворянина, признательности друга.

— Тише! Тише! — сказал взволнованный Понти, дружески сжимая холодные руки раненого.

— Возьмите эту записку и, если я умру, сожгите ее немедленно после того, как я испущу последний вздох, если я останусь жив, возвратите ее мне, вы поняли?

— Я вам клянусь повиноваться вашей воле. Но вы останетесь живы, — сказал Понти голосом, прерывающимся от горести.

— Тем более причины, возьмите поскорее мой кошелек, для того чтобы ни Крильон, никто другой не увидал того, что я хочу скрыть.

— Если так, сожжем записку сейчас.

— Нет, я могу остаться жив, и в таком случае эта записка мне понадобится.

— Понимаю.

— Ни за золото, ни за кровь, ни завтра, ни через двадцать лет, ни живой, ни умирающий, вы не отдадите этого письма никому, кроме меня.

— Клянусь, — сказал Понти, схватив кошелек, — и я умру за этот священный залог, как клянусь умереть за вас, если мне представится случай.

— Вы славный человек, благодарю. Спрячьте скорее кошелек, кто-то идет.

Только что Понти спрятал кошелек под своим полукафтаном, как в комнату Эсперанса вошел Крильон с братом-хирургом общины, который уже осматривал рану.

Крильон был растревожен, взволнован. Но как человек, привыкший страдать и видеть страдания, он выказывал глубокое удовольствие и находил прекрасным все — погоду, лицо раненого, комнату, ее убранство. Достойный кавалер начал фразой, обнаружившей все волнение его ума, потому что она показалась бы глупа от постороннего: