— Ты меня оставляешь?

— Ты человек взрослый, новобрачная будет служить тебе сиделкой. Обнимемся.

Сказав эти слова, он убежал. Через десять шагов он остановился и воротился сказать:

— Я возвращаюсь к кавалеру де Крильону; я расскажу ему все, и он будет снисходителен.

Через три минуты он перескочил через забор, потом через стену, и уже не был в монастыре.

Эсперанс, оставшись один, спрашивал себя с ужасом, что остается ему делать; он хотел идти к брату Роберу, рассказать ему все, все объяснить, как вдруг пришла Габриэль и вскрикнула при виде расстройства, которое она приметила в чертах молодого человека.

— Я уверена, — вскричала она, — что разговор с мадемуазель д’Антраг сделал вам больше вреда, чем пользы!

— Думаю, что так, — отвечал Эсперанс, на которого звук этого нежного голоса и веселость этого кроткого взгляда произвели действие музыки после грозы, лунного луча после молнии.

— Мне хотелось бы быть настолько вашим другом, — сказала Габриэль, — чтобы узнать, что она вам говорила с такою колкостью. Вы оба были очень бледны.

— Я всегда бледен.

— Да, но она? Я чувствую, что мое любопытство вас стесняет, извините меня.

— О! — отвечал Эсперанс, с признательностью сжимая тонкие пальцы, которые сжимали его руки. — Вы не любопытны и нисколько меня не стесняете; ваши глаза так ясны; в них отражается такая чистая душа, что я боюсь запачкать этот чудный кристалл моими черными горестями.

— Вашими горестями? Эта женщина заставляет вас страдать?

— Она заставляла меня страдать, но теперь это кончено.

— Уходя, она как будто угрожала вам. Я виновата: я делала вид, будто слушаю ее мать, но я слушала ее. Она вам сказала: «Берегитесь!»

— Это правда.

— Ну, я испугалась за вас и обещала себе, как только помирюсь с моим отцом, я возвращусь к вам, чтобы вы меня успокоили.

— Благодарю вас.

— Ведь мы друзья, не правда ли? Вы оказали мне услугу…

— Такую большую услугу, — сказал Эсперанс, улыбаясь, — что она должна навсегда приобрести мне вашу признательность. Несмотря на клятву, которую я дал себе: никогда не улыбаться на любезность женщины, ваше предложение меня прельщает, признаюсь, и я решаюсь на последнее испытание. Я принимаю. Вся моя душа летит навстречу к вашей дружбе.

— Это решено, вы всегда будете говорить мне правду, вы будете подавать мне советы. Когда я буду страдать, вы будете меня утешать.

— Увы! — печально сказал Эсперанс. — Вам, может быть, очень понадобятся мои утешения.

— Отчего? — с испугом спросила Габриэль.

— Потому что… потому что вы вступили на одну дорогу с той женщиной, о которой мы говорим, потому что вы для нее препятствие, а все, что ее стесняет…

— Ну?

— Она топчет ногами, не удостаивая сказать, как мне: «Берегитесь»!

— О, вы будете меня защищать!

— Меня не будет с вами; я должен сегодня же оставить этот дом.

— Вы? — сказала Габриэль, бледнея, потому что ее сердце уже привыкло к этой однодневной дружбе.

— Я должен ехать туда, куда едет мой друг, — сказал Эсперанс, чтобы не испугать женщину своими ужасными признаниями.

— Но разве месье Понти уезжает?

— Он уехал.

— Ах, боже мой! — прошептала Габриэль. — Во всяком случае мы увидимся.

— Я не буду там, где будете вы. Вы будете блистать, вы будете царствовать; блеск, ожидающий вас, ослепил бы мои глаза.

Она, краснея, потупила голову.

— Как, — сказала она голосом слабым и гармоническим, как отдаленное пение, — эта чудная дружба, сейчас обещанная, уже умерла? О, она, стало быть, еще не родилась!

Эсперанс сделал движение, чтоб отвечать, но когда он встретил глаза Габриэль, он почувствовал, что эти глаза вырвали бы у него более слов, чем он хотел сказать, он отвернулся и не отвечал ничего. Вдруг на конце аллеи он увидал брата Робера, закрытого капюшоном.

— Я должен вас оставить! — сказал он. — Я должен во всем признаться этому доброму монаху, а затем я должен уехать, и очень буду счастлив, если меня не прогонят отсюда с ужасом.

— Боже мой! Что же случилось? — спросила Габриэль, следуя за Эсперансом навстречу брату Роберу.

— Окажите мне последнюю милость: не слушайте того, что я буду говорить.

— Вы совсем меня пугаете, — прошептала она.

— Зачем вам пугаться? — сказал пронзительный голос брата Робера.

— Этот господин уверяет, что он хочет уехать отсюда, — отвечала Габриэль.

Эсперанс дрожал.

— С какой стати? — спокойно спросил женевьевец. — Месье Эсперанс еще не выздоровел, ему еще нужны наши попечения.

— Вот видите! — вскричала Габриэль. — Вы остаетесь! Мы остаемся!

— Вы воротитесь сегодня в Буживаль, — сказал женевьевец. — Граф д’Эстре уведомил об этом нашего преподобного приора. Дороги свободны, и вы не имеете никакой причины оставаться здесь.

Габриэль побледнела в свою очередь.

— Отец мой ничего не говорил мне об этом, — пролепетала она, — но король думает, что я останусь здесь, и если воротится месье де Лианкур…

— Месье де Лианкур не воротится, — перебил женевьевец. — Что касается опасностей, которым мы могли бы подвергаться, кажется, их уже нет в Буживале.

Когда брат Робер сказал эти слова, взгляд его сверкнул, как светлый луч, заставивший покраснеть Эсперанса и Габриэль.

Они поклонились друг другу. Эсперанс пошел за женевьевцем и воротился в свою комнатку, а Габриэль вернулась в новое здание. Их два вздоха раздались как один единодушный вздох в ушах говорящего брата.

Друзья короля не ошиблись. Его отречение отняло у лигеров последний предлог. Парижский народ, зная, что король католик, не стесняясь, громко выражал мысль, что он предпочитает французского короля испанскому игу.

Этот город, голодный, истощенный, растратил в пять лет всю свою силу и весь свой дух. В Париже начали спрашивать себя, чем Майенн лучше Крильона, Филипп Второй Генриха Четвертого.

Но это было не по нутру испанцам, так же как и герцогине Монпансье. Итак, в Париже происходило большое волнение после громкого удара, нанесенного королем.

В одно утро Париж проснулся, окруженный испанскими, валлонскими и итальянскими войсками. К Бриссаку, который старательно держал ворота запертыми, скоро явился герцог Фериа, начальник испанских войск, со свитой слишком многочисленной, для того чтобы она могла быть успокоительна. Парижский губернатор за занавесями окна видел, как во двор его дома явился этот раздушенный и расфранченный отряд, в котором отличался наш старый знакомый, дон Хозе Кастиль, капитан у одних ворот Парижа.

При первом докладе его вестовых Бриссак приказал, чтобы приняли испанца. Мы знаем, что Бриссак возбудил недоверие, еще увеличившееся после его последнего приключения с Хозе Кастилем. Это утреннее посещение, цель которого он подозревал, нашло его, однако, вежливым и бесстрастным. Он весело встретил испанцев и ввел их в парадную залу, делая вид, будто не замечает смущения герцога Фериа и косых взглядов, которыми дон Хозе, оставшийся позади, разменивался с офицерами испанского штаба.

— Ну, что говорят? — вскричал Бриссак. — К нам идет подкрепление?

— И деньги, — отвечал герцог, приближаясь к Бриссаку.

— Милости просим и то и другое.

Однако ваши ворота заперты, — сказал герцог Фериа.

— Их отворят, — весело сказал Бриссак. — Нам надо только бояться, чтоб денежная-то посылка не поубавилась чересчур, если придется кормить всех тех, кто голоден.

— Король Филипп намерен употребить испанские дублоны не на то, чтобы кормить парижан, — отвечал герцог Фериа почти сухим тоном.

Но Бриссак решил не обижаться.

— Тем хуже, — возразил он, — пустые желудки дерутся дурно, а вы знаете, что король Наваррский приближается и скоро будет осаждать Париж.

— Наших подкреплений будет достаточно, чтобы сдержать осаждающих, — перебил герцог, — и даже чтоб придать мужества осажденным.

— Вы меня радуете этими добрыми словами, — сказал губернатор, — но сделайте одолжение, сообщите же мне, на что назначаются деньги, которые к нам едут?