— Я ухожу, — докончил он с уважением, в котором не было ничего притворного, — передать его величеству, что я не успел вас удержать.

— Ступайте, — сказала она с улыбкой, — и не слишком хвастайтесь, как вы трудились.

Это было ее единственное мщение. Кроткая женщина протянула свою белую руку этому палачу, который поспешно ушел, унося с собой победу и угрызения. Он не дошел еще до передней, в которую провожала его Габриэль, когда послышались шаги запыхавшегося человека, который кричал:

— Эй, вы, лошади, не бренчите так громко; вы еще не уехали, черт побери!

Это был Крильон, которого бедный Генрих отправил также, угадывая, что у его первого посланника не хватит энтузиазма.

— А! месье де Росни, — сказал он. — Ну что, маркиза убедилась?

— Нет, — отвечал Росни, досадуя, что явился этот новый сподвижник, — маркиза настаивает и хочет ехать.

Габриэль, вооружившись мужеством, сказала:

— Это правда, я еду.

— О нет! Маркиза, — перебил Крильон, — вы должны прежде меня выслушать.

Росни воротился в комнату. Ему любопытно было послушать этого оратора, красноречие и остроты которого возбуждали в нем некоторое беспокойство.

— Вас ждет король с нетерпением, — сказал ему Крильон тихо, — а я в это время сделаю новый приступ к маркизе.

Росни еще колебался.

— А! у вас нет сострадания, — сказал он, — король ждет и плачет.

Росни, кусая усы, вышел.

— Да, — продолжал Крильон, взяв за руки маркизу и отводя ее к окну, — он в отчаянии, это раздирает сердце; разве вы допустите это? Король французский с красными глазами!

— А у меня разве сухие глаза?

— Ба! Вы женщина; и отчего вся эта комедия, вся эта огласка? Оттого что король был в маскараде, оттого что он вас обманул, что он, может быть, обманывал вас уже тридцать раз, и вы не сердились за это… Хорошо, славные глупости я говорю, — продолжал он, увидев, как помрачилось лицо Габриэль, — это чистая выдумка. Король никогда вас не обманывал, даже третьего дня. Он рассказал мне все подробно. Не стоит даже нахмуривать брови. Черт побери! Разве ваш сын вырастет и не будет обманывать женщин, а вы станете смеяться? Смейтесь же.

Габриэль пролепетала несколько слов с прерываемыми вздохами. Это были те же жалобы, те же намерения, запечатленные кротким упорством, которое отличает добрые сердца, несправедливо оскорбленные.

— Если вы уезжаете из самолюбия, — сказал Крильон, — это напрасно. Что сделал король? Он сам просил вас, посылал других вас просить; ваше самолюбие выгорожено, но берегитесь, вы преувеличиваете!.. Как! Этот любезный король имеет ребенка, прекрасного ребенка, только что окрещенного; он привык уже к его ласкам, а вы отнимаете у него этого ребенка, его крошечного собеседника!.. Это жестоко, это дурно! Не делайте этого, потому что я скажу, что у вас злое сердце.

— Любезный месье де Крильон, не увеличивайте моего огорчения. Не заставляйте поколебаться мою решимость. Мне остается только мой ребенок и Бог.

— А я? — вскричал добрый кавалер, растрогавшись. — Я обещал королю, что вы останетесь, и если бы мне пришлось лечь поперек двери, вы не уедете.

Крильон еще говорил, когда на лестнице раздался запыхавшийся голос, кричавший:

— Я хочу говорить с кавалером де Крильоном!

— К черту скота! — пробормотал Крильон, остановленный в своем красноречии.

— Скажите, что я его гвардеец.

«Мне-то что до этого?» — подумал Крильон.

— Что меня зовут Понти и что я пришел сюда по случаю очень большого несчастья.

— У этого негодяя всегда бывают несчастья, — сказал Крильон Габриэль, — но пусть его великое несчастье ждет.

— Прибавьте, — ревел голос, — что я пришел от месье Эсперанса.

Крильон бросился к лестнице, наклонился через перила и закричал громовым голосом:

— Иди сюда, дуралей!

— Эсперанс! — прошептала Габриэль, в голове которой, утомленной слезами, промелькнуло невинное и свежее воспоминание.

Крильон и Понти уже стояли лицом к лицу.

— Полковник, — сказал дофинец, красный, дрожащий и задыхающийся на каждом слове, — где Эсперанс?

— А я почем знаю?

— Как, вы не знаете? Но ведь вчера вечером к нему приходили полицейские.

— Полицейские? Это для чего?

— Полицейские? — повторила Габриэль, подходя.

— Да, полицейские от имени короля.

— Ну? — спросил Крильон.

— Они увели Эсперанса.

— Куда? — закричал кавалер.

— Я спрашиваю об этом вас, полковник.

— Но ведь ты осведомлялся? — продолжал Крильон, тряся гвардейца.

— Еще бы!

— У людей, у соседей, у Замета?

— Он сосед Замета? — спросила Габриэль.

— Да, на улице Серизе.

«В улице Серизе!» — подумала молодая женщина, пораженная внезапной мыслью.

— Но к чему же приходили эти полицейские, чего они хотели, что он сделал? — продолжал Крильон.

— Ничего.

— Кого он видел и принимал?

— Никого… кроме человека, закутанного в плащ, которого он приводил третьего дня из сада на двор в половине десятого вечера.

Габриэль вздрогнула.

— В то время, когда я разъезжал в его карете, — продолжал Понти.

— Кто же этот человек?

— Кто его знает!

— А я думаю, что знаю, — перебила Габриэль с нервным трепетом. — Дом, в котором живет месье Эсперанс, красив?

— Да.

— Новый?

— Совершенно новый.

— Большой двор и сад, сообщающийся…

— С садом Замета…

— Там-то месье Эсперанс провожал вчера человека?

— Там.

— Этот человек был король!

— А! понимаю, — вскричал кавалер, — король вышел от Замета через пролом в стене.

— И король, — сказала Габриэль, — вообразил, что бедный месье Эсперанс предупредил меня, и отомстил ему.

— Я не понимаю.

— Вы поймете после.

Крильон хотел отвечать, когда в комнату вбежал лакей, подал Габриэль конверт странной формы и сказал ей на ухо:

— Поскорее рассмотрите; говорят, что от этого зависит жизнь короля.

Габриэль наскоро разорвала конверт, в котором лежала гипсовая фигурка, к которой была привязана записка. Габриэль прочла ее, бледнея.

— Ах, месье де Крильон, — сказала она, — скорее, скорее бегите в Лувр к королю!

— Что мне ему сказать?

— Я остаюсь в Париже и не оставлю его, что я сейчас буду у него… Ступайте, ступайте, я следую за вами!

— Король перестанет плакать и скажет мне в то же время, куда девался Эсперанс! — вскричал кавалер, спускаясь с лестницы с проворством молодого человека.

Зала короля в Лувре была полна людей, озабоченных, растревоженных, военных, статских, которые разговаривали, расхаживая в галерее, о печали короля после его разрыва с Габриэль.

Это событие приняло размеры катастрофы. Ходила тысяча слухов об отъезде маркизы и о скором утешении короля. Вдруг Росни прошел по этой зале в кабинет его величества. Его холодную и непроницаемую физиономию с любопытством разглядывали, но никто не мог прочесть на ней истину. Сюлли сам затруднился бы сказать, что он думал в эту минуту. Он не полагал, чтобы Крильону удалось удержать Габриэль, но ему не хотелось также сообщить Генриху окончательный отказ его любовницы. В таком недоумении он шел медленно, чтобы дать себе время найти двусмысленный ответ.

Но король не дал ему времени. Только что он приметил его из-под портьеры своего кабинета, как подбежал к нему, и голосом, глазами, душой стал его расспрашивать об успехах его посольства.

— Она вам отказала! — вскричал он, увидев угрюмое лицо министра.

— Должен признаться, государь, — отвечал тот.

Генрих с отчаянием опустил руки.

— Этот удар будет для меня смертелен, — прошептал он, — я нежно любил эту неблагодарную. Что я говорю! Это я был неблагодарен. Она мстит за мою измену. Она делает хорошо.

«Все это идет не слишком дурно и вспышка рассудительна, — подумал Сюлли. — Я сказал не слишком много, не слишком мало. Если маркиза непременно захочет ехать, это сообщено. Если она послушается Крильона, я не настолько подался вперед, чтобы постыдно отступить. Но, для того чтобы избегнуть первого потрясения, удалим короля».