Окончив эти слова с нежной вежливостью, он поднес к губам холодную руку итальянки, которая смотрела на него, бледнея, но без гнева и упоения, которое мало-помалу проходило, чтоб уступить место дикому восторгу.

— Хорошо, — сказала она после продолжительного молчания. — Но что ваш друг должен передать синьоре д’Антраг?

Эсперанс смотрел на Элеонору с трогательным выражением великодушной откровенности.

— Когда пользуешься счастьем, — сказал он, — иметь такого остроумного и деликатного друга, как вы, ему не предписывают, что надо делать, а доверяются его уму и сердцу.

Элеонора пожала обе руки молодого человека и, уходя, шептала с мрачной горестью:

— Вот как я хотела бы быть любимой! О, но эта женщина должна быть совершенна… Женщина, достойная Сперанцы!.. Я понимаю, что Анриэтта ревнует и хочет ее узнать. Пусть она ищет со своей стороны, а я пойду со своей!.. Да, найду; даю себе неделю, чтобы узнать имя этой женщины!

Тотчас после ухода Элеоноры Эсперанс опять погрузился в печальные размышления, которые занимали его при начале разговора.

«Опасность была бы велика, — думал он, — если бы я чувствовал к Габриэль ту обыкновенную любовь, которая неосторожно обнаруживается материальными доказательствами. Но как открыть то, что волнуется в глубине падших сердец? Может ли Анриэтта собрать мои вздохи и передать их Генриху Четвертому? Может ли Элеонора схватить, как улику, улыбку Габриэль, которую она посылает мне, и неуловимый поцелуй, летящий от ее души к моей? Никогда письмо, никогда свидание не обнаружат наших чувств. Пусть-ка мои враги попробуют погубить меня или повредить Габриэль. Вот, — прибавил он с меланхолической радостью, — выгода рыцарской преданности, и не многие понимают ее настолько, чтоб узнать ее и следить за ней. Никто не может настигнуть ее и загрязнить на той высоте, до которой она возвышается. Ни ненависть Анриэтты, ни страсть Элеоноры не помешают мне спать, когда все разъедутся, когда я останусь один и могу весь предаться Габриэль; пусть-ка отгадают ее имя в непроницаемых изгибах моего сердца!»

Думая таким образом, Эсперанс подошел к своим гостям, которые уже приготовлялись к отъезду. Танцы закончились, музыканты замолкли, пламя последних свечей, дрожа от свежего утреннего дуновения, погасло. Случилось то, чего желал Эсперанс: он остался один.

Однако он сожалел, что не простился с двумя друзьями, также уехавшими, без сомнения, а когда управляющий подошел спросить, доволен ли монсеньор праздником, Эсперанс, поблагодарив его, осведомился, в котором часу уехал Крильон.

— Около двух часов тому назад, — отвечал управляющий, — кавалер де Крильон утомился от шума танцев, у него отяжелела голова, и он спросил у меня ключ от вашего кабинета. Он должен еще быть там.

— Отворите мне дверь, — сказал Эсперанс.

Управляющий повиновался. Тогда Эсперанс увидал Крильона на большом кресле, спящего так крепко, как он спал бы на своей постели, если б исполнил один все танцы всех танцоров. Эсперанс не хотел прерывать этого священного сна; на лице храброго кавалера было столько благородной ясности, столько прекрасного спокойствия! Эсперанс тихо затворил дверь и спросил управляющего:

— А Понти хорошо ли веселился?

— Кажется, монсеньор.

— Куда он отправился — к себе домой или в гвардейские казармы?

— Он здесь.

Эсперанс искал глазами в зале. Управляющий, улыбаясь с лукавым видом, приподнял скатерть, под которой Эсперанс приметил две ноги, которые тотчас узнал по смешным кисточкам огненного цвета, которые украшали их. Он не мог удержаться от смеха и потащил к себе за ноги пьяницу, поднял его, посадил и порядком побранил. Понти раскрыл тусклые глаза и пролепетал несколько извинений. Он уверял, что пробовал любезничать с дамами. Он выставлял все обольщения своего ослепительного костюма; но ни алый бархат, ни серизовый атлас, ни разные вещицы, которые он на себя навешал, не принесли ему никаких выгод.

Дамы в этот вечер смотрели только на хозяина дома и улыбались только ему.

— Напрасно я говорил, что я твой друг, — продолжал Понти, — ни одна не оставалась со мной более двух минут. Правда, я танцую дурно, но я все-таки твой друг. Словом, видя, что я не имею ни прибыли, ни надежды, я прибегнул к неизбежному утешению.

— Ты напился!

— Какое славное вино!

— Ты напился чересчур!

— Скряга!

— Вы пьяница и дуралей… вы заставляете меня краснеть за вас перед лакеями.

Понти хотел протестовать, но его ноги отказались принять участие в его гневе. Он опять упал на стул, на который посадил его Эсперанс.

— Завтра, — прошептал он, грозя.

— Да, да, завтра, — прошептал Эсперанс, который не мог удержаться от смеха.

В эту минуту к Эсперансу подошел лакей сказать, что с ним хочет говорить монах.

— Монах? В такое время! Не нищий ли, привлеченный остатками ужина?

— Нет, это не нищий.

— Это, без сомнения, собиратель подаяний, — сказал Эсперанс. — Он сказал себе, что после удовольствия сердце более расположено к благотворительности, и я нахожу его мысль замысловатой. Несмотря на позднее время, пусть он войдет.

— Он уже вошел, — сказал лакей, — и не ожидая ответа, пошел в сад, как будто всю жизнь жил в этом доме.

Эсперанс посмотрел, что у него в кошельке, и пошел навстречу монаху. Тот, предмет любопытства для слуг Эсперанса, спокойно гулял на террасе между кустами и погасающими фонариками. Его высокий рост, закрытый капюшон, движение плеч, походившее на порыв некоторых больших птиц, когда они прыгают, поразили Эсперанса знакомым воспоминанием.

— Женевьевец! — вскричал он. — Брат Робер!

— Я сам, — отвечал он. — Здравствуйте, месье Эсперанс.

— Добро пожаловать, любезный брат… Какой счастливый случай привел вас сюда?

— Я проходил мимо, — сказал тот беззаботно, — как невероятно проходить из Безона мимо улицы Серизе в три часа утра.

— Я предпочел бы, — заметил Эсперанс, улыбаясь, — чтобы вы нарочно пришли ко мне.

— Я, конечно, пришел к вам… и к кавалеру Крильону. Он, кажется, здесь?

— Да, брат мой.

— Я пошел к нему от короля. Мне сказали, что вы даете бал и что кавалер у вас.

Эсперанс велел одному лакею разбудить Крильона, между тем как женевьевец с холодным любопытством смотрел на Понти, который на своем кресле делал отчаянные усилия, чтоб возвратить употребление своих мыслей и ног. Брат Робер указал на него пальцем.

— Да, — сказал Эсперанс, — это Понти, страшный пьяница, который даже вас не узнал, так он напился.

— О!.. — прошептал Понти, вытаращив глаза, которыми он намеревался говорить за недостатком языка.

— Он меня узнал, — спокойно сказал монах, повернувшись к Понти спиной и идя навстречу Крильону, который поспешно вошел.

— Брат Робер здесь!.. — вскричал добрый кавалер.

— Да, меня не пригласили, я пришел незваный.

При этих словах, произнесенных с флегмой, свойственной этому странному человеку, Крильон и Эсперанс обменялись взглядом, который означал: он хочет что-то нам сказать.

— Не сесть ли нам в моем кабинете? — сказал Эсперанс.

— Нам хорошо и здесь, — сказал брат Робер.

— Заприте двери! — закричал Эсперанс своим людям. Все пространство между гостиными и залой осталось свободно и пусто. Понти храпел на стуле.

— Ну, брат Робер, — сказал Крильон, с нетерпением желая приступить к делу, — скажите нам, что привело вас сюда?

— Удовольствие вас видеть.

— Это конечно, а потом?

— Мне кажется, что лицо любезного брата печально, — перебил Эсперанс.

— Я действительно печален, — отвечал женевьевец.

— Почему?

— Я сейчас из Лувра и нашел короля в большом отчаянии.

— В большом отчаянии? — вскричали в один голос и Эсперанс и Крильон.

— Конечно… Неужели вы думаете, что возобновление междоусобной войны во Франции безделица?

— Ах, боже мой! — сказал Крильон. — Где же междоусобная война?