— Мне пришла в голову одна мысль. Дай праздник на новоселье. Мы примем в твоем дворце всех добрых собеседников и всех любезных женщин в Париже; надо же составить себе круг, черт побери!

— О! о! Столько людей…

— Поверь мне, Эсперанс, надо распространить наше знакомство, я расскажу тебе почему.

— Расскажи.

— Я сегодня дежурный, и у меня нет времени, но вели завтра приготовить хороший завтрак, и я расскажу тебе много разных разностей.

— Хорошо.

Эсперанс воротился домой самой длинной дорогой, медленно. Он не был бы в состоянии выдержать своего упоения, если б не дышал воздухом в продолжение двух часов.

В передней он приметил привязанную к мраморному столу и обгладывавшую цветы в корзине очаровательную лань, на кожаном ошейнике которой была серебряная дощечка с вырезанной надписью: «Из королевских лесов».

Люди его с гордостью объявили ему, что этот подарок был прислан из Лувра.

— Опять Габриэль! Столько ума, столько души, — прошептал он, — с такой совершеннейшей красотой. О! Боже мой, не слишком ли я счастлив!

Может быть, читатель удивится, что мы еще не ввели его к соседу Эсперанса, богачу Замету, отель которого на улице Ледигьер пользовался в Париже большой известностью.

Замет, знакомства которого по милости его богатства искало все дворянство и все министры, занимавшие у него деньги, был один из тех людей, портрет которых истории не всегда удается очертить. То, что такой человек делает открыто, занимает мало места в летописях эпохи; но тот, кто найдет его следы на подземных ступенях, которые он сделал, чтобы дойти до своей таинственной цели, тот, кто сумеет осветить этот темный тип отблеском истины, удивится гигантским размерам, которые примет его наружность.

Замет, флорентиец, преданный Медичи и их агент во Франции, служил им с преданностью, которую он относил к признательности, но которую без клеветы можно приписать честолюбию самому необузданному и самому разумному. Он обязан был своим состоянием Екатерине Медичи и обещал себе, что другая Медичи удесятерит это состояние. Только, для того чтобы достигнуть подобного результата, недостаточно было сил одного человека. Во Франции уже не было Медичи. Екатерина умерла со всем своим потомством, о котором никто не сожалел, надо сказать, а французы, кажется, не были расположены отдаться опять под иго итальянцев.

Имя Медичи значило тогда религиозную войну, Варфоломеевская ночь, междоусобная война. Оно значило также: голод, развращение, серийные преступления. Тридцать лет убийств, грабежа делали кровавую и гнусную свиту этому имени. Но Замету было нужно сблизить, соединить золотые безоны с французскими лилиями. Он принял свои меры; история говорит нам, ошибся ли он.

Через некоторое время после сцен, описанных нами в последних главах, Замет прохаживался в один вечер в своем отеле на улице Ледигьер, в большой зале, смежной с его галереей. Он был озабочен и размышлял о письме, полученном им из Флоренции.

Сидя у стола, на который она опиралась обеими руками, синьора Элеонора также размышляла, и глаза ее, сверкавшие умом, напрасно призывали мятежный дух вдохновения.

В углу залы человек, более сонный, чем задумчивый, красивый лентяй, с наружностью дворянина и с робостью лакея, ждал одного слова от Замета или от Элеоноры, чтобы решиться привести в движение свое тело, приятно оцепеневшее от жара.

— Курьер ждет, — прошептал Замет по-итальянски, — и депешу надо отправить сегодня вечером. Что сказать? Есть у вас какая-нибудь идея, Элеонора?

— Была бы, если вы захотели лгать, — отвечала флорентийка. — Но к чему лгать? Там нужна правда.

— Правда то, что король не умер.

— Это можно написать и доставить удовольствие во Флоренции.

— Правда также, что король воротится больше прежнего к маркизе Монсо. Когда они готовы были поссориться! Когда я уже начал переговоры с Сюлли!

— Это приведет в отчаяние, — сказала Элеонора. — Однако надо сообщить это во Флоренцию.

— Увидят, что ничего нового не сделано. А пока время проходит.

Элеонора пожала плечами с видом, который говорит: что же я могу тут сделать?

— Когда так, письмо скоро будет написано, — сказал Замет.

— А особенно скоро прочтено. Пишите же, повторила Элеонора.

— Пишите сами, — проворчал Замет.

— Вы не сказали бы мне этого два раза, если б я умела писать. Берите перо.

— У меня подагра, — возразил Замет.

— Ваша подагра не смела бы показаться, если б вы могли сообщить приятные известия, — сказала Элеонора, улыбаясь. — Кончено, у тебя нет подагры, пиши!

Лентяй потянулся, как собака, вылезшая из конуры. Элеонора подала ему перо, которое он взял левой рукой.

— По крайней мере, диктуйте, — сказала Элеонора Замету. Тот продиктовал перечень событий, случившихся в последний период: рану короля, его примирение с Габриэль, появление самозванца Валуа. Кончино писал медленно, дурно, левой рукой. Замет стал его в этом упрекать; он сослался на ожог в большом пальце правой руки. Дело было в том, что он не хотел, чтоб его почерк был узнан, и действительно его каракульки не мог бы разобрать самый искусный архивариус. Когда диктовка была кончена, он бросил перо и отряхнулся, как будто после тяжелой работы.

— Свободен ли я? — спросил он.

— Ступай, — отвечала Элеонора.

— Куда это он ходит каждый вечер? — спросил Замет.

— Играть, — отвечала Элеонора, — чтобы накопить для нас приданое, которого никто нам не даст, я это вижу, если мы сами его не приобретем.

Это нападение на казну Замета не имело успеха, но решило конец разговора. Кончино встал и ушел. Замет прочел депешу, запечатал ее печатью, составленной из нескольких букв, и Элеонора взялась передать ее курьеру, готовому ехать.

— Теперь, — сказал Замет, — кажется, пора мне одеваться; я хочу быть на балу, который дает мой сосед, этот сосед, упавший с неба, который, говорят, богаче меня.

Он пошел в свою комнату, сказав эти слова с очевидной горечью. Как только Элеонора осталась одна, она осторожно раскрыла депешу, написала быстрой рукой две или три строчки на оборотной стороне конверта, не трогая печати, и сама пошла отдать депешу тому, кто ее ждал.

Она возвращалась в переднюю, когда раздался лошадиный топот. Элеонора поспешила воротиться к себе, где через десять минут молодой и звучный голос назвал ее по имени.

Это была Анриэтта, закутанная в манто, бледная, как будто она была больна, смущенная, как будто пришла с каким-нибудь важным намерением.

Элеонора приняла ее с суетливой вежливостью итальянцев, посадила, обласкала, положила ей под ноги волчью шкуру и сделала тысячу комплиментов ее красоте. Анриэтта слушала ее с рассеянным видом или, лучше сказать, не слушала.

— Что с вами? — спросила Элеонора. — Зачем вы приехали?

— Я приехала с отцом, — отвечала Анриэтта по-итальянски. — Он у синьора Замета, с которым он разговаривает, пока я буду разговаривать с тобой.

— Что вам угодно, синьора?

— О!.. почти ничего, но это ничего будет мне полезно, если ты возьмешься за это.

— Я готова.

Анриэтта собралась с мыслями или, лучше сказать, расположила их в порядке, чтобы выгодно изложить. Тактика дипломата, который намеревается лгать, чтобы заставить своего противника сказать правду.

— Кажется, синьор Замет будет на балу сегодня? — спросила она.

— Да, синьора.

— У соседа?

— Стена об стену. Говорят, прекрасный будет бал. В целом квартале говорят о нем.

— Кто пригласил синьора Замета? Сам сосед?

— Не думаю. А, кажется, знаменитый воин, который был здесь намедни.

— Крильон?

— Именно.

— Так что ты не видала этого соседа?

— Никогда, и не знаю даже, как его зовут.

— Этого не нужно. Я надеялась только, что ты его видела.

— Для чего?

— Чтоб узнать, когда будет нужно.

— Только-то? Я могу увидеть его сегодня, если захочу.