— Мы увидимся сегодня вечером на постах, которые я сама осмотрю! — закричала ему герцогиня.

— Сегодня вечером! — отвечал герцог, удаляясь.

— Будьте спокойны, Бриссак, — сказала герцогиня, пожимая руку губернатору. — Не в нынешнюю ночь провозгласит он свою инфанту.

— Я ручаюсь за это, — отвечал Бриссак.

В эту минуту паж герцогини подошел к ней и доложил, что какой-то господин приехал из деревни и привез ей важное письмо.

— Известно, кто этот господин? — спросила она.

— Его зовут ла Раме, — отвечал паж.

Настал вечер после этого взволнованного дня. Мирные граждане, у которых не было других забот, как спать десять часов, ушли домой. То же сделали и лигеры, которые, уже взволнованные раздачею писем короля, были дружески предупреждены остаться дома и хорошенько запереться там, так как обещания Беарнца скрывали какую-нибудь засаду, может быть, Варфоломеевскую ночь.

Вся воинственная деятельность парижан обнаруживалась около ворот. В этот час возвращались запоздалые, те, которых прогулка и торговля вызвали в предместья и которые возвращаются каждый вечер до звона о тушении огня.

Для наблюдателя, который мог бы парить над городом, это зрелище было бы странно. Фигуры, возвращавшиеся в этот вечер через различные ворота в Париж, конечно, не решились бы явиться днем. Это были женщины такого огромного роста, хотя шли согнувшись под своей ношей, мельники на прекрасных военных лошадях или разносчики с тюками, такими странными, что недоверчивые испанцы не пропустили бы их днем без подробного осмотра.

Все эти странные посетители направлялись по разным дорогам к Арсеналу, кварталу пустынному, и молча занимали позицию на берегу реки, как люди, устраивающие рынок.

Рынок в подобной части и в подобном месте был неправдоподобен; они нашли по прибытии эшевена, который распоряжался распределением товаров, который разделял их на маленькие группы и отсылал их напротив острова Лувье. Там они исчезали, и после каждой группы в двенадцать мужчин или женщин, входившей в домик, через полчаса выходили двенадцать солдат национальной милиции. Эти отряды имели каждый офицера, который вел их к какому-нибудь посту, где они занимали позицию.

Когда эшевен, занимавшийся всеми этими таинственными операциями, окончил свое дело, он взял с собою последнюю группу в двенадцать солдат и повел их к Новым воротам. Дорогою он смотрел, так шли шагом эти странные солдаты, которые сначала спотыкались и наступали на ноги друг другу, но через пять минут составляли только одно тело, идущее на двадцати четырех ногах. И как они были смешны! Одни, худощавые, в бархатных полукафтанах, имели поверху них огромные кирасы, в которых поместились бы две такие груди, как у них; другие, в огромных шишаках, как будто вовсе не имели головы на шее; третьи сгибались под древней броней; четвертые имели круглые щиты времен Карла Великого; ни один не умел прицепить свою шпагу на должной длине; у тех было ружье, у этих топор. Дети, если бы в этот час были дети на улицах, непременно бежали бы за этим отрядом с карнавальными криками.

Но офицер особенно был замечателен. Его каска, времен последнего Крестового похода, была украшена изломанным забралом, которое постоянно падало ему на нос. Широкие плечи и круглый живот этого достойного гражданина заставляли трещать желтый полукафтан с зелеными и красными бантами. Это был самый смешной костюм, но, когда этот человек выпрямлялся, костюм облагораживался гордою осанкой его сильного стана.

Офицер этот шел впереди своей колонны, а эшевен тотчас позади него. Вдруг испанский патруль вышел из боковой улицы и закричал:

— Кто идет?

Надо было посмотреть, как эти двенадцать человек схватились за оружие. Начальник испанцев и начальник милиции разменялись паролем, и два отряда продолжали идти в противоположные стороны; испанцы оборачивались не раз, чтобы полюбоваться воинскою осанкой этих национальных милиционеров. Эшевен с живостью приблизился к офицеру.

— Берегитесь, — сказал он, — вы слишком благородны под оружием, вас узнают.

— Вы думаете, любезный мосье Ланглоа? — спросил тот.

— Конечно. А ваши солдаты маршируют, как королевские гвардейцы. Для граждан это невероятно.

Толстый офицер улыбнулся с удовольствием.

— Я не стану удивляться, — продолжал эшевен, — если испанцы вернутся и будут следовать за вами.

— Пусть-ка они меня узнают под этой ношей вьючного скота, — прошептал офицер, — на меня, должно быть, отвратительно смотреть. А эти-то несчастные, прибавил он, смотря на свой отряд, — как они унижены!.. Я нахожу их ужасными.

— Ну нет, нет, — сказал Ланглоа.

— Мы скоро придем, не правда ли? — продолжал офицер. — Мне надоело мое забрало, оно трет мой лоб и наконец отрежет мне нос.

— Шш!.. — сказал эшевен. — Мы пришли.

На небольшой площади стояло с одной стороны человек сто народной милиции, а с другой — испанский батальон, человек до двухсот, вооруженных ружьями и шпагами. Посреди площади прохаживались президент Лемэтр и генеральный прокурор Молэ с доном Хозе Кастилем, капитаном батальона.

— Я привел подкрепление! — вскричал Ланглоа.

Когда показались двенадцать человек, приведенных Ланглоа, в рядах испанского батальона раздался хохот, которым заразились даже парижские солдаты. Надо сказать, что никогда пародия не была доведена до такой высокой степени совершенства. Бряцание ножен, ударявшихся о ружейные дула, неровная походка, звук кирас составляли редкое зрелище, которое скоро привлекло внимание дона Хозе.

— Это очень любопытно, — сказал он.

— Надо бы простить, — отвечал Ланглоа, — это ученики кожевников и железников, которых я вооружил в первый раз и которые еще не Цезари.

— И вот на кого вы рассчитываете, чтобы защищать ваш город! — прибавил испанец с сострадательной улыбкой.

Ланглоа смиренно пожал плечами.

— Если этим людям придется стрелять, они убьют друг друга, — сказал президент Лемэтр.

— Я дал, что было у меня лучшего, — отвечал Ланглоа, ставя своих людей после ста других.

Вдруг послышался топот лошадей, и герцог Фериа выехал на площадь в сопровождении своих гвардейцев и многих из «Шестнадцати», которые не оставляли его после известия об атаке. Приехал и Бриссак. Он был также верхом и вооружен для сражения. Первый взгляд его был брошен на Ланглоа, которого он увидал впереди его двенадцати солдат. Испанец, по приезде Бриссака, подъехал к нему и сказал взволнованным голосом:

— Что это я видел? Земляные укрепления перед Новыми воротами уничтожают, и работники уверяют, что это по вашему приказанию.

— Да, — отвечал Бриссак. — Я предупредил сегодня утром капитана Кастиля. Я хочу камней вместо этой земли, и вы должны были видеть уже цемент и известь, которые послали туда господа эшевены.

— Я нашел бы эту меру превосходной, — шепнул герцог Фериа Бриссаку, — если бы она не была принята именно сегодня.

— Почему же именно сегодня, а не вчера или завтра?

— Потому что сегодня, говорят, король Наваррский предпринимает атаку против Парижа.

Говоря таким образом, испанец смотрел на Бриссака, как будто хотел проникнуть до глубины его души.

— Милостивый государь, — сказал граф, — вы имеете весьма невежливую привычку: вы раздираете лицо людей вашими глазами, как кошка когтями. Во Франции это не водится; я извиняю вас, как иностранца.

— О! Не извиняйте, если хотите, — дерзко сказал герцог.

— Хорошо, господин герцог, мы объяснимся насчет этого, когда я кончу мою службу; и я не прочь посмотреть, пронзает ли ваша шпага так глубоко, как ваши взгляды, но теперь не будем ссориться.

— Надо прежде всего остановить уничтожение земляных окопов.

— Не надо останавливать ничего.

— Я должен беречь Париж и отвечаю за него.

— Я отвечаю больше вас, потому что я губернатор Парижа.

— Если бы даже мне пришлось употребить силу, чтобы прогнать работников…

— И не пытайтесь, — холодно перебил Бриссак. — Я предупреждаю вас, что, если дотронутся до одного из моих работников, я велю ударить в набат и брошу всех испанцев в реку.