— Крильон не щадит ничего, — говорили ему, — а толпа, помогающая его слепому гневу, разграбит и убьет все, что попадется ей под руку.

Ла Раме упорно звал Анриэтту. Ничто не отвлекало его от этой идеи, ни треск петель, уступавших мало-помалу ударам нападающих, ни крики кавалера, страшный голос, которого заглушал шум тысячи голосов. Он говорил, что хочет остаться и умереть до тех пор, пока увидит Анриэтту. Она явилась наконец, бледная и дрожащая, увлекла за руку молодого человека к пролому, скрытому обоями под лестницей, и толкнула его туда при помощи нового усилия его сторонников.

— Там, — сказала она, — сад, потом двор, потом улица Ванри. Ступайте!.. Ступайте и не забудьте, что вас спасла та, которую вы хотели погубить.

— Хорошо, — отвечал он, — хорошо, я заплачу за эту услугу короной. Путь, который вы открываете мне, Анриэтта, я принимаю как самую кратчайшую дорогу в парламент. Там меня ждут мои друзья, мои подданные. Я должен туда прибыть, хотя бы мне пришлось бороться со всеми препятствиями, даже со стыдом.

«Корона! — подумала молодая девушка, ослепленная этим блестящим словом. — Мне предсказывала ее ворожея. Почему мне не получить ее от ла Раме, если не от того, кто умер?»

— Прощайте, государь, — сказала она, — до свидания.

— Благодарю, — сказал он с восторгом и пожимая ей руку.

Он вложил в это пожатие вероломной руки весь огонь души своей, навсегда обезоруженной тем, что он считал доказательством любви. Несчастный! Он был лучше своей сообщницы, потому что считал ее лучше себя.

Однако после побега ла Раме Антраги должны были подумать о том, как оправдаться перед Крильоном. Антраг показался в окне с низкой решеткой и подозвал кавалера.

— А! — вскричал Крильон, увидев д’Антрага. — Я должен был догадаться. Должна быть измена, если вы тут.

— Милостивый государь, — сказал тот, — не теряйте время на то, чтобы клеветать на нас, к нам ворвались против нашей воли; группа сторонников претендента перелезла через ваши стены и сделала отверстие, чтобы дать ему возможность убежать; спешите, спешите, а то мы погибли.

Вдруг шум, в сравнении с которым весь шум этого утра был только тихим говором, поднялся со стороны Гревской площади. Крильон, опасаясь атаки, направленной на арьергард его группы, обернулся к новым волнам народа, который хлынул из окрестности.

— Да здравствует король! — ревела толпа.

С Гревской площади показалась карета с открытыми окнами. Четверка лошадей тяжело тащила огромную махину, окруженную французскими и швейцарскими гвардейцами, ослепительной толпой пажей, дворян и офицеров. В карете в черной одежде, с голубой лентой на шее, с обнаженной головой, с бледными щеками сидел Генрих Четвертый, улыбаясь, несмотря на свою разрубленную губу, которую хирурги зашили и перевязали. Он протягивал руки народу, который с каждой стороны кареты бросался между ногами лошадей, между ружьями гвардейцев и благословлял Бога за неожиданное счастье, возвратившее ему короля. Ветер донес эти крики до Крильона, который, дрожа от гордости и радости, бросился вместе с толпой навстречу Генриху Четвертому.

— Я вам говорил, — кричал он, обращаясь к гражданам, помогавшим ему, — вы видите, что он не умер!

Это зрелище, величественное и чудесное, не могло, однако, сравниться с тем, которое умный наблюдатель приметил бы на балконе Антрагов.

При виде воскресшего короля, настоящего владельца короны, Мария Туше и ее муж чуть не упали в обморок от страха. Граф Овернский стремглав бросился с лестницы поздравлять Генриха. Анриэтта громко вскрикнула, что привлекло внимание всех, и упала без чувств на руки отца в самой театральной позе.

— Дочь моя умрет от радости! — вскричал отец. — Да здравствует король! да здравствует король!..

Генрих, проезжая мимо их, не потерял ни одной подробности из этой сцены и любезно поклонился балкону, несмотря на гневное движение и пожатие плеч Крильона, которому гвардейцы дали место в поезде.

Когда король воротился в Лувр после этой прогулки, которая успокоила весь город и смутила его врагов, Сюлли ждал его с главными членами совета и скоро явился женевьевец, который также сделал свою прогулку и скромно стоял в стороне за густыми складками портьеры. Король, несколько больной, послал монаху рукой поцелуй в виде гасконского приветствия, безмолвное приветствие, которое поняли они одни. Это была таинственная плата за огромную услугу, таинственно оказанную невидимым другом.

Сюлли, торжествующий и обрадованный, поспешил навстречу своему государю и помогал его несколько медленной походке; в то же время Габриэль, прибежавшая при первом известии о возвращении Генриха, подставила ему свой лоб и руку, ласку и опору. Крильон не замедлил присоединиться к группе и со своим обычным здравым смыслом сказал Сюлли:

— Я думаю, что у нас найдется дело.

— Да, друзья мои, — перебил король, — но вы видите, я говорю с таким трудом, а доктора так строго приказывают мне молчать, что вам придется угадывать то, что надо будет делать.

— Мы угадаем! — вскричал Сюлли. — Будем прежде всегда радоваться успеху этого выезда, который я посоветовал королю.

Генрих посмотрел на своего друга женевьевца, который улыбался и не отвечал.

— Радуйтесь сначала, — сказал он, — совету, который мне подал отец женевьевец, представиться мертвым. Без этого счастливого вдохновения заговор самозванца Валуа не обнаружился бы.

— Это правда, черт побери! — вскричал кавалер. — Но где же этот добрый женевьевец? Ведь его надо поблагодарить! У меня есть друзья у безонских женевьевцев.

Генрих указал пальцем на капюшон, который более прежнего искал тени. Но Крильон устремился к нему и с восторгом закричал:

— Да это мой храбрый товарищ у Новых ворот! Это мой брат Робер! О, мы в хороших руках; если он даст королю своего эликсира для ран, король много будет говорить завтра, а послезавтра слишком много. Господа, поблагодарим брата Робера; не так ли, месье де Сюлли?

— Не благодарите меня, — прошептал монах, — потому что я не чувствую в себе сил говорить вам комплименты.

— Что такое? — пролепетал король, к губам которого Габриэль приложила свою нежную руку.

— Наш брат женевьевец еще недоволен, — сказал Сюлли с легким оттенком колкости, — мы, однако, следовали его советам, его приказаниям. Сегодня монах управлял французским королевством. Сегодня Генрих Четвертый почти назывался Генрихом Третьим.

— При Генрихе Третьем были люди умные, — отвечал брат Робер с холодной серьезностью, — и когда король слушал добрые советы монахов, он, по крайней мере, находил служителей, которые исполняли его приказания и исполняли их умно.

— Что это значит? — с волнением спросил министр, потому что намек был так прям, что он не мог не отвечать.

— Я хочу сказать, — отвечал женевьевец, устремив на Росни свой твердый и блестящий взгляд, — что его величество приказал слушать моих советов и исполнять мои приказания, а этого не сделали.

— О! о! Мессир женевьевец, как вы строги! Вот как власть упоительна, она сейчас бросилась вам в голову; позвольте же спросить, чем же я пренебрег из того, что вы предписали? Вы хотели, чтобы пощадили этого негодяя Шателя, и он находится в хороших руках. Вы хотели, чтобы короля считали умершим — так и было, чтобы он выехал и показался — он выехал; чего же еще?

— Я хотел, — отвечал брат Робер, — чтобы мина, подведенная врагами его величества, открылась совсем и чтобы его враги были уличены.

— Разве их не уличили? не доказано ли, что самозванец ла Раме, называющий себя Валуа, составил заговор?

— Где же он?

— Его ищут.

— Где его сообщники и зачинщики?

— Потерпите, мессир женевьевец; господа члены парламента произведут следствие и тогда вам будут отвечать.

— Э! Если бы вы сделали так, как я говорил, следствие было бы кончено. Если бы вы велели занять отель Монпансье…

— Он был пуст.