Говоря таким образом, она закуталась в свою мантилью с диким отчаянием и убежала, оставив Эсперанса, взволнованного, несмотря на его неизлечимое недоверие.

«Что Габриэль угрожает опасность, это возможно, — думал он после продолжительных размышлений ночью. — Но если эти соединившиеся чудовища велят мне ехать, это значит, что мое присутствие может помочь герцогине. А если Элеонора, чего я не допускаю, была искренна, если Габриэль действительно угрожает опасность, я был бы подлец, если бы бежал. Итальянка говорит “да”, индианка говорит “нет”. Что говорит Эсперанс? Эсперанс будет завтра вечером в Фонтенебло».

День ожидания казался смертелен Эсперансу; но слишком много интересов было затронуто, для того чтобы он решился опередить час, назначенный герцогине.

Он уехал в полдень из Парижа, простившись со всем своим домом и раздав награды своим лучшим слугам. Он оставлял только привратника и двух садовников, решившись, воротившись тотчас после своего разговора с Габриэль, исполнить намерение, принятое накануне, не оставив никаких после себя следов. Он угадывал, что за ним будут следить, но как же быть? Хитрость была невозможна с такими врагами, как Элеонора и Анриэтта. Не хитрить, а идти прямо к цели было лучшим шагом. Тактика Эсперанса состояла из смеси двух планов. Оставаться несколько времени в Фонтенебло, хорошенько спрятаться и исчезнуть в ту минуту, когда доложат об его приезде. Относительно дороги притворство было невозможно. Он ехал в Италию, Фонтенебло находится на этой дороге.

В семь часов вечера настала уже ночь; погода была мрачная, холодная. Все городские жители утеплялись и грелись. Огонь мелькал в каждом окне, между тем как двери начинали запираться. Эсперанс знал Фонтенебло подробно. Ни одно дерево в лесу, ни один поворот в замке не укрылись от него. Он столько раз прогуливался по лесу и по галереям. Он знал лучше чем кто-нибудь часы обедов, ужинов, игр, собрания и привычек королевского дома. Он неприметно проскользнул через кухонный двор; слуги суетились в людских, и это позволило ему дойти до витой лестницы на овальном дворе. Он приметил в тени растревоженную Грациенну в окне нижнего жилья. Она наблюдала уже несколько минут и ничто не показалось ей подозрительным. Она проводила Эсперанса в свою комнату, чтобы дать ему последние наставления.

Минута была благоприятна; мелкий и холодный дождик моросил, скрывая обзор плохо освещенных дворов. В те экономные времена три четверти дворца по крайней мере были темны и не заняты, и король собрал в одной части дворца всех своих гостей, чтобы сберечь деньги и избавить своих слуг от излишних трудов.

Грациенна сказала Эсперансу, что она поведет его к герцогине, которая, для большей безопасности, ждала его в своей комнате. Видя неодобрение Эсперанса, Грациенна прибавила, что Габриэль после размышления убедилась, что никакой тайник в замке не был священнее и безопаснее ее комнаты. Притом, чтобы дать себе больше свободы, она захотела притвориться усталой и больной и, следовательно, остаться дома. Эсперанс не сделал возражения, он надвинул шляпу на глаза и пошел за Грациенной, с сердцем настолько растревоженным опасением, сколько трепетавшим от волнения при мысли, что он увидит Габриэль.

Мы сказали, что пробило семь часов. Все запиралось во дворце. Огромные дубовые поленья горели в каминах. Ужин короля жарился на вертелах и стол был накрыт. Охота кончилась несколько поздно; король только что снял сапоги. Он наряжался, чтобы явиться авантажным своим гостям. Пока камердинеры одевали его и прыскали духами его бороду, он разговаривал с Заметом, который почтительно стоял у камина напротив кресла короля.

— Да, — говорил Генрих, — то, что я решил, сговорившись с герцогиней, будет добрым примером для парижан. Они увидят, что мои придворные не безбожники. Герцогиня хочет провести в Париже последние дни Страстной недели, ее увидят в соборах, она будет говеть. Ей следует уже принимать набожный вид, который приличествует для королевских особ для назидания народа.

Замет поклонился. Он не спускал своих зорких глаз с лица короля, стараясь вырвать у него продолжение его мысли.

— А у меня, — продолжал Генрих, — много дел здесь; я их закончу, а потом приеду к герцогине, которая будет в Париже у тебя.

— У меня, государь?

— Да, помести ее у себя; твой дом — земной рай. У тебя мебель лучше, чем у меня, Замет. Угощай хорошенько герцогиню, которая тебе все возвратит, когда будет королевой.

Или от отблеска огня, или от скрытого волнения, на лице флорентийца мелькнул синеватый отблеск.

— Это для меня большая честь, государь, и я употреблю все силы, — сказал он, — однако я признаюсь, что не приготовился в эту минуту.

— Ба! Если кушанья будут нехороши, тебя извинят, так как теперь пост. Однако у нас за обедом будет сегодня скоромное последний раз на этой неделе. У меня есть разрешение папы на один обед, и мой охотничий аппетит выбрал именно обед нынешний, Впускай ко мне, ла Варенн!

Ла Варенн повиновался. Несколько вельмож ждали в соседней комнате и были впущены к королю. Тут был и граф Овернский, который представил королю графа д’Антрага, своего отчима. Антраги наконец получили приглашение в Фонтенебло. Король прекрасно принял графа д’Антрага, несмотря на лукавую улыбку, которая не сходила с его губ во время представления.

— Но я не вижу дам, — сказал Генрих, ища глазами вокруг себя.

— Государь, — поспешил сказать граф Овернский, — у дам, когда возвращались с охоты, опрокинулась карета; они желают получить позволение вашего величества отдохнуть несколько часов.

— Они не будут ужинать? — вскричал Генрих.

— Я боюсь, что их желудок пострадал от падения, — отвечал, смеясь, молодой человек.

— Неприятно! — сказал король с досадой, — дороги в этом лесу очень дурны; будем надеяться, что у меня скоро достанет денег, чтобы сделать мои леса удобными для дам, как сады. Ну, я извиняю дам, выпьем за их здоровье.

Видя, что многие присутствующие смотрели на него, стараясь проникнуть в его мысли, он прибавил:

— К счастью, присутствие герцогини вознаградит нас.

Только он кончил, приметив облако, которое эти слова вызвали на лицо графа д’Антрага, когда Беринген, первый камердинер короля, вошел и сказал что-то тихо его величеству, черты которого тотчас приняли выражение сильной досады.

— Вот что называется несчастьем! — вскричал Генрих. — В ту минуту, когда я говорю о герцогине, она прислала мне сказать, что охота утомила ее, что она нездорова и не может быть за ужином. Но ее желания все равно, что приказания. Ступайте, Беринген, сообщите ей мои сожаления и скажите, что после ужина я приду узнать о ее здоровье.

Все поспешно приблизились к Берингену, чтобы просить его передать герцогине почтительный поклон. В это время король прохаживался перед камином и думал:

«Вот начинается мучение; Анриэтта не хочет ужинать с Габриэль, а Габриэль не хочет сесть за один стол с Анриэттой. Анриэтта неправа; я прямо выскажу ей мои мысли; она слишком рано начинает быть требовательной. Габриэль права. Бедный милый друг! Я ее успокою, но как устроить все это?»

Метрдотель явился со своими помощниками.

— Пойдемте ужинать, господа! — сказал король тем поспешнее, что ему нужно было заглушить вздох.

Все присутствующие пошли за ним, перешептываясь, а самые хитрые анализировали причины отсутствия этих двух дам. Между тем как все собрание шло по галерее за пажами, которые несли свечи, дежурный гвардеец, сидевший на скамейке, опустив голову на обе руки, поддерживавшие ружье, оставался глух и неподвижен, как статуя. Шум шагов и голосов не заставил его опомниться.

— Вот этот-то спит! — закричал король весело. — А! Здравствуй, храбрый Крильон, это один из твоих гвардейцев?

— Кажется, что так, — отвечал кавалер, приготовляясь разбудить ударом кулака этого соню, который так дерзко нарушал свою обязанность, но король остановил его. Он позвал пажа, который держал подсвечник с шестью свечами, и яркий свет бросился в лицо гвардейцу. Он приподнялся, показав изумленное, бледное и отчаянное лицо Понти, который, поняв всю свою ошибку, выпрямился как на пружине.