Присутствующие почтительно поклонились; король прошел в парадную залу и отдал необходимые приказания, для того чтобы офицеры были к нему приведены, как только они прибудут в замок.

Три человека явились вечером к аванпостам ла Раме. Верхом все трое, запечатленные все трое тем типом дворян и воинов, которых Франция привыкла давно узнавать в испанцах, они были отведены к начальнику поста, и один из них, молодой человек прекрасной наружности сказал по-испански, что его товарищи ни слова не понимают по-французски, и показал рекомендательные письма и паспорта.

Осмотрев эти документы, начальник поста узнал трех офицеров, о которых он был предупрежден. Он отдал приказание проводить их в главную квартиру.

Эти испанцы, спокойная, сдержанная внешность которых согласовалась с характером их нации, проехали таким образом фланги и с любопытством наблюдали каждый пост, и не говоря ни слова, понимали друг друга, обмениваясь взглядами или пожатием руки, когда глаза их встречали что-нибудь стоящее того.

Устройство было хорошо. Паролем обменивались каждую минуту. Испанцы приехали в главную квартиру через полчаса. Тут конвои удалился, чтобы дать сведение часовым, караулившим дворец. Испании остались одни, пока пошли доложить ла Раме. Они воспользовались этим, чтобы стать треугольником таким образом, чтобы видеть приближение шпиона, и в продолжение нескольких секунд разговаривали с живостью и шепотом, заключив разговор пожатием руки. Когда эти испанские офицеры сошли с лошадей, можно было лучше судить об их наружности.

Один был человек пожилой, без сомнения начальник. Он зябко кутался в свой плащ, как настоящий испанец; он был дороден и сед. Два других были моложе его и поправляли один свою шпагу, которая сошла со своего места во время езды, другой шпору; одну он потерял в дороге. Все трое смотрели на здание, называемое дворцом солдатами ла Раме; они измеривали, так сказать, вышину и толщину, как чистые испанцы, гений которых, как известно, состоит в том, чтобы оценить низко всякую собственность, не принадлежащую им.

Пришли наконец предупредить их, что король дает им аудиенцию. Они переглянулись, как бы спрашивая, кто пойдет первый. Старший тотчас пошел вперед и двое других последовали за ним, не произнося ни слова. Они услышали в передней голос, который говорил:

— Вы уверяете, что эти офицеры ни слова не знают по-французски. Я это предвидел и знаю настолько по-испански, чтобы разговаривать с ними. Ступайте же и наблюдайте, чтобы никто нам не помешал. Если мне понадобится кто-нибудь, я позову.

Этот голос заставил их вздрогнуть. Один из младших офицеров, низенький, широкоплечий, покраснел и толкнул своего товарища, который холодно отвечал:

— Король!

— Да, господа, — сказал вестовой, — это действительно говорил король.

Улыбка, мелькнувшая на их лицах при этом ответе, уже исчезла, когда проводник воротился к ним и сказал:

— Войдите, господа.

Ла Раме сидел возле стола, на котором горели свечи. Он внимательно перелистывал бумаги испанцев; он нашел в тексте рекомендации короля испанского верные признаки участия, которое имели к нему за Пиренеями. Будучи озабочен, а также и, для того чтобы выказать более достоинства, он ожидал, чтобы шум шагов на полу замолк, для того чтобы поднять голову и посмотреть на своих гостей.

— Добро пожаловать, сеньоры, — сказал он по-испански.

Офицеры медленно подошли и остановились. Ла Раме поднял глаза и точно увидал привидения: рот его раскрылся, кровь застыла в жилах. Прямо перед ним стоял Крильон, с правой стороны Эсперанс, с левой Понти. Менее храбрый человек лишился бы чувств от страха. Ла Раме наклонился вперед, как бы, для того чтобы проникнуть сквозь магический туман, который распространился между ним и настоящими испанцами, но как обманываться долее? Лицо Крильона было мрачно, лицо Эсперанса серьезно, лицо Понти насмешливо, с оттенком свирепой ненависти.

— Во-первых, — сказал ему Крильон, — так как вы нас узнали, не шевелитесь и не кричите; вы знаете, что случится, и вы настолько умны, чтобы угадать наши намерения.

Говоря эти слова, он сделал знак Понти, который подошел к ла Раме с длинным кинжалом в руке.

— Говорите с нами, если хотите чего-нибудь, — сказал кавалер, — но шепотом и чтобы никто не пришел сюда. А не то, отправив вас на тот свет, мы отправим и того человека, а я считаю бесполезным столько убийств.

Оцепенение и испуг ла Раме невозможно описать. Впрочем, испуг был гораздо слабее оцепенения. Смелость подобного безумного покушения остановила в нем даже разум. Оцепенение его простиралось до такой степени, что он позволил Понти снять с него портупею и обезоружить без малейшего сопротивления. Наконец это опьянение прошло, кровь приняла опять свое течение, врожденное мужество в этом человеке утишило биение сердца.

— Если вы пришли меня убить, — сказал он своим врагам, — зачем это уже не сделано?

— Мы пришли не для этого, — отвечал Крильон, — однако мы не отступим от этой крайности, если вы нас принудите. Но до сих пор я не нахожу ее необходимой.

— А может быть, это и случится, — сказал ла Раме, — потому что я не баран, чтобы молчать всегда, как я это сделал в первую минуту удивления.

— Удивление естественное, которого я не порицаю, — отвечал кавалер. — Самый храбрый человек может быть иногда удивлен, я даже вам скажу, что вы недурно приняли это.

Пока он говорил, ла Раме собрался с мыслями. Он походил на борца, который, сбитый с ног первым ударом, приподнимается и принимает лучше свои меры.

— Я вижу, господа, — сказал он, — что вы сделали большую ошибку и что вы погибли.

Эсперанс не пошевелился, Понти удвоил ироническую угрозу, Крильон тихо покачал головой.

— Не думайте этого, — сказал он.

— Извините. Вы сказали, что от меня зависит остаться в живых или быть убитым.

— Совершенно.

— В этом весь ваш расчет. Вы сказали себе: он испугается смерти и будет молчать.

— Мы действительно это сказали себе.

— Из двух одно: или я буду молчать, что вы сделаете со мной? или я закричу, и вы меня убьете… что сделаете с собой?

— Я не совсем понимаю, — сказал Крильон.

— Да, если я буду молчать, вы заставите меня подписать что-нибудь, мое отречение, например… Положим, что я подпишу его. Как вы выйдете из лагеря? А если вы меня убьете, еще хуже, что скажут мои солдаты? Ваша безопасность во всяком случае подвержена сомнению.

— Милостивый государь, — сказал Крильон, — вы рассуждаете так хорошо, что с вами приятно разговаривать.

— Да, но разговор не должен быть продолжителен, — сказал ла Раме, — потому что вас могут узнать.

— Благодарю; оставайтесь только спокойны и не думайте о нас, потому что мы знаем, что делаем. Да, мы убили бы вас, если б в первую минуту вы позвали на помощь; мы убьем вас и теперь, если вы это сделаете, потому что солдаты обыкновенно бросаются как бульдоги на тех, на кого им показывает их господин, а мы не хотим быть убиты до объяснения. Но позовите спокойно в окно, или позвольте одному из нас позвать ваших главных офицеров, даже солдат, если вы предпочитаете, мы готовы.

— Драться против трех тысяч! — сказал ла Раме, смеясь принужденно, но смеясь над этим фанфаронством.

— Нет, но не надо меня подзадоривать, однако. Я, конечно, паду. Нет, мы не будем драться против вашей армии; мы прочтем бумаги, которые у меня в кармане, и битва сделается невозможна.

— Что такое в этих бумагах? — холодно спросил ла Раме.

— Позовем ваших солдат, если вы хотите, и вы узнаете это в одно время с ними. Вы колеблетесь. Я вижу, что вы человек благоразумный.

— Я понял, — сказал ла Раме, — что вы постараетесь развратить моих солдат каким-нибудь обещанием короля или даже быть может клеветой.

— Я им докажу просто, что вы такой Валуа, какой я ла Раме, и это их охладит.

— Милостивый государь, — вскричал молодой человек, побледнев от гнева, — докажите!