— Нет, государь, — отвечала она развязным тоном, который совершенно успокоил короля.

— Это удивило бы меня, — прибавил он, — потому что мое поведение теперь примерно.

Габриэль улыбнулась без горечи.

— Я бросил все, что может вас огорчать, — сказал король, — право. Притом, в мои лета уже следует быть благоразумным; ведь я сед и не имею ли я возле себя самую ангельскую женщину!

Он нежно пожал руку Габриэль. Но облако не улетело с чистого чела маркизы.

— Если я печальна, в этом король не виноват, — отвечала она.

— Кто же виноват?

— Я, я сама, я пугаюсь всего, у меня такой несчастный характер.

— Но какого рода огорчение можете вы представлять себе, маркиза? Предоставьте это бедным венчанным мученикам, на которых раз двадцать в день падает непредвиденное страдание. Те имеют право иметь болезненно-чувствительную душу. Но вы окружены людьми, которые снимают цветы с вашего пути. Итак, если вы только сами не отыскиваете, по привычке, женщин…

— Нет, — с живостью перебила Габриэль, — мои горести не так химерны, как ваше величество предполагает. Не имею ли я неизлечимую рану презрения моего отца?

— О, вашего отца!.. Вот это презрение вовсе не тревожило бы меня. С тех пор, как он назначен начальником артиллерии, предпочтительно перед Сюлли, граф д’Эстре не должен бы презирать вас, мне кажется.

— Государь, он в глубине сердца имеет против меня большую неприязнь, а дочь не может видеть без сожаления, как к ней изменился нежнейший отец.

— Не говорите мне этого, маркиза; этот нежнейший отец был самый свирепым тюремщиком. Вспомните Буживаль и горбуна Лианкура. Полно, полно! если вы сожалеете об этом отце до такой степени, что дуетесь на меня, я вас обвиню в неискренности и буду думать, что вы придираетесь ко мне по какой-нибудь тайной причине.

Габриэль вздрогнула.

— Право, государь, — отвечала она, — вы не хотите понять моего положения. Неужели я должна объяснять его такому гибкому уму, такому деликатному сердцу, как ваше? Как! Я, будучи безукоризненной девушкой и из хорошего дома, теперь любовница короля! Я должна гордиться этой честью, которая бесславит меня. Если б вы знали, как народ называет меня!

— Народ вас любит за вашу доброту.

— Нет, народ ненавидит меня за то, что я занимаю место, где он хотел бы видеть законную жену, которая дала бы вам дофинов и принцесс. Народ женится, государь, и уважает брак.

— А! если вы упрекаете меня этим, — сказал Генрих с унынием, — если моя кроткая Габриэль ссорится со мной по поводу вещей условленных…

— Сохрани меня Бог, государь! Разве я честолюбива? разве я жадна? разве я когда-нибудь вмешивалась в дела вашего государства? Или вы считаете меня настолько тщеславной, настолько глупой, чтобы забыть мое ничтожество? Государь, судите обо мне хорошо, только ваше мнение может утешить меня за мнение других; отдайте мне, по крайней мере, справедливость и не приписывайте расчетам горечь, которая изливается из моего сердца.

— Знаю, знаю, — прошептал Генрих, который верил бескорыстию этой великодушной души. — Но жалоба доказывает, что вы страдаете, а видеть ваши страдания, это для меня пытка.

— Я не требую ничего более, — с живостью сказала Габриэль, — для меня достаточно этого одного слова моего короля. Как только вы поняли, что я страдаю, как только вы жалеете обо мне, я довольна, я буду стараться утешиться, излечиться от этой печали, которая неприятна вашим взорам.

Сказав эти слова, она подняла голову и как будто отряхнула слезы со своих длинных влажных ресниц.

— Моя бедная Габриэль, — тихо произнес король, доброе сердце которого было обмануто этой невинной хитростью, — ты страдаешь — да, я это знаю; тебя заставляют в эту минуту терпеть несправедливости, которые я примечаю более, чем мог сказать — тебя, добрейшую, совершеннейшую женщину, которая когда-либо приближалась к трону! Негодяи! Они не умеют ценить этой души, которая, вместо того чтобы мстить, плачет, а потом спешит скрыть свои слезы. Но имей терпение! Я не властелин у себя, Габриэль. Меня теснят со всех сторон; Валуа ла Раме, злодейка герцогиня со всеми своими Шателями, де Майенн — надо расправляться со всеми. Теперь не время думать о делах моего сердца. Имей терпение… настанет день, когда я буду предписывать законы другим, и тогда я заставлю уважать Габриэль.

— Государь! — вскричала маркиза. — Ваша доброта заходит далее моей горести, простите меня. Я была сумасшедшая. Должна ли я бросать горечь в чашу, из которой ваше величество почерпаете забвение своих важных забот? Нет, государь, я счастлива, очень счастлива, я сказала все это из женского каприза. Я не жалуюсь ни на что, простите мне. Вот посмотрите, солнце пробивается сквозь тучи, оно освещает в природе все; посмотрите, глаза мои блестят, веселый луч спускается до глубины моего сердца.

— Вы превосходная женщина, Габриэль, — прошептал взволнованный король, целуя ее в лоб, — а я исполню то, что я сказал…

Только он кончил эти слова, когда на конце той аллеи, где они прогуливались, показался ла Варенн, секретный посол Генриха, репутация которого была слишком хорошо известна при дворе. Этот добродетельный человек скромно стоял к ним спиной и смотрел на левкои и буквицы со вниманием, доказывавшим его сельские вкусы. Король его видел, но не показывал вида. Маркиза его приметила и засмеялась.

— А! секретный посол его величества, — сказала она.

— Где? — спросил Генрих.

— Вон там, государь; он наклонился, так что касается носом фиалок. Пусть он будет осторожнее, бедняжка!

— Для чего?

— Когда он наклоняется таким образом, у него из карманов могут выпасть любовные записочки.

— Вы всегда насмешливы, моя Габриэль.

— Без злости, государь, клянусь вам. Но позовите его; он, может быть, хочет вам что-нибудь сказать.

— Серьезное, это может быть. Я поручил ему привезти мне известие о парижском процессе.

— Вы ваши процессы выигрываете всегда, — сказала Габриэль и потащила короля навстречу ла Варенну.

Тот видел это движение и счел благоразумным избегнуть встречи с Габриэль; он удалился, срывая цветы, до соседних кустов сирени.

— О! — сказала Габриэль. — Я, кажется, его пугаю.

— Экий скот! — пробормотал король сквозь зубы. — Он точно прячется от вас. Эй, Фуке! эй, негодяй!

Фуке было настоящее имя этого человека, который прежде был дворецким у Екатерины Наваррской, сестры короля, и разбогатев, переменил имя Фуке на маркизство ла Варенн. Когда нового маркиза называли Фуке, он понимал, что настала гроза. Он навострил уши и подбежал к королю, делая тысячу извинений Габриэль, веселость которой все увеличивалась.

Генрих, который был так умен, не должен ли был заметить, что женщина, смеявшаяся таким образом, когда дело шло о ревности, не должна быть очень пламенно влюблена? Но, увы! Умные люди часто бывают слепы.

— Что это, — сказал король, — ты как будто бежишь, когда тебя зовут. Игра, что ли, это?

— О государь! Я не видал ни вашего величества, ни маркизы. Эти кусты скрывали от меня ваше августейшее присутствие, а то я не позволил бы себе нюхать цветы.

— Он заставит меня умереть от смеха, — сказала Габриэль, — спасите его, он тонет.

— Нет, — перебил король, — он не имеет причины путаться. Ну, привез ты мне известие о процессе?

— Привез, государь; но не все еще кончено. Судьи еще рассуждают о наказании.

— А обвиненный?

— Этот ла Раме держит себя очень хорошо при допросе; он рисуется, как будто какой-нибудь живописец находится тут, чтобы снимать с него портрет; но как он ни вертись, голова его нетвердо держится на плечах. Когда прения кончатся, первый президент обещал мне прислать нарочного к вашему величеству с уведомлением, прежде чем приговор будет произнесен.

— Вы видите, — сказал король Габриэль, — что ла Варенн на этот раз просто парламентский пристав.

— Ба! ба! — отвечала маркиза. — Поищите-ка хорошенько в его карманах. Хотите, я вам помогу?

Ла Варенн принял вид сокрушения, который удвоил веселость Габриэль, но он затруднился бы отвечать, когда на рубеже леса послышался выстрел и отголоски повторили его до горизонта. Лай собак раздался вдали и смолк.