Поэтому как чужеземец я полагал, что критский бог не имеет отношения ко мне, а Минеи уже не было. Крабы и лангусты съедят ее гонкие кости, и она навеки опочила на песчаном дне моря. Я говорил себе, что все это было предначертано на звездах задолго до моего рождения, и это приносило мне утешение. Я сказал об этом Капта, но он ответил, что я болен и должен отдохнуть, и он запретил кому бы то ни было видеться со мной.

В это время Капта досаждал мне, ибо упорно продолжал закармливать меня, хотя я вовсе не испытывал никакого голода и желал только вина. Я страдал от беспрерывной и неутолимой жажды и успокаивался только тогда, когда напивался до того, что мир преображался в моих глазах. В такие периоды я сознавал, что все может быть не таким, каким кажется. Ибо у пьяного все двоится в глазах. Для него это истинное восприятие, даже несмотря на то что в душе он сознает, что оно ложно. А что же это, как не сама суть истины? Когда я с настойчивостью и самообладанием пытался растолковать это Капта, он не слушал и просил меня лечь, закрыть глаза и успокоиться.

Я могу теперь оценить степень моего расстройства, хотя я забыл свои мысли, поскольку вино позаботилось о том, чтобы омрачить мое сознание и затемнить мой разум. Все же думаю, что хорошее вино спасло мой рассудок и избавило меня от худшего, когда я навсегда потерял Минею, а с нею и мою веру в богов и в человечность.

Что-то исчезло во мне имеете с винными парами. Я испытал нечто вроде этого прежде, в детстве, когда увидел, как в святилище жрец Амона плюнул в лицо бога и растер его своим рукавом. Река жизни была преграждена, а ее воды разлились — разлились широким озером, поверхность которого была прекрасна, отражая звездное небо. Воткни в него палку, и вода замутится, а на дне будут только слизь и грязь.

Как-то утром, проснувшись в гостинице, я увидел Капта, который сидел в углу комнаты, тихо плача, и качал головой, обхватив ее руками. Я склонился над винным кувшином и, сделав глоток, грубо спросил:

— Чего ты ревешь, пес?

Я сказал ему:

— Убирайся прочь на свой корабль, а то я изобью тебя. По крайней мере я избавлюсь от вида твоей невыносимой физиономии и твоих вечных жалоб и причитаний.

Сказав это, я устыдился и оттолкнул винный кувшин. Горькое утешение заключалось в мысли, что хоть одно существо зависит от меня, пусть даже это всего-навсего беглый раб.

Капта ответил:

— Действительно, господин, я тоже устал от твоего беспробудного пьянства. Мертвые — мертвы, и они не возвращаются. Давай уедем отсюда, пока можем. Свое золото и серебро — все, что ты скопил за время путешествия, — ты выбросил за окно. Я не верю, что ты с твоими трясущимися руками можешь хоть кого-то лечить; ты уже не способен даже держать винный кувшин. Сначала я думал, что тебе полезно пить для успокоения души; я убеждал тебя делать это, беспрестанно распечатывая все новые кувшины, и я пил также и сам. Более того, я хвалился этим перед другими: смотрите, какой у меня хозяин! Он пьет, как гиппопотам. Он утопил в вине и золото, и серебро, не рассуждая, и очень веселится. А теперь я больше не хвалюсь, а стыжусь за моего хозяина, ибо всему есть границы, и, по-моему, ты их переходишь.

Я никогда не осужу человека, который упивается до потери сознания, и скандалит на улице, и разбивает себе голову. Это разумный обычай, который облегчает душу при разных горестях, и я часто делал то же самое. Возникающие расстройства следует лечить осмотрительно пивом и соленой рыбой, после чего человек возобновляет свою работу, как предопределили боги и правила приличия. Но ты пьешь так, как если бы каждый день был твоим последним днем, и боюсь, что ты хочешь упиться до смерти. Если такова твоя цель, то тебе было бы лучше утопиться в ванне с вином, ибо это самый быстрый способ, а также и самый приятный и не бесчестный.

Я обдумывал его слова. Я рассматривал свои руки, руки целителя, которые теперь дрожали, словно они были сами по себе и я больше не владел ими. Я думал о знании, которое я приобрел во многих странах, и видел, что избыток его был ни к чему. Это было так же глупо, как неумеренно есть и пить, как доходить до крайностей в радости и в горе.

Поэтому я сказал Капта:

— Будь по-твоему, но знай, что я уже сам понял это и не твои слова убедили меня. Они нудны, как жужжание мух в моих ушах. Я брошу на время пить и не собираюсь открывать следующий кувшин. Я привел в порядок свои мысли и намерен вернуться в Смирну.

Капта запрыгал от радости по комнате и пошел приготовляться к нашему отъезду, и в тот же день мы взошли на корабль. Гребцы погрузили в воду свои весла, и мы вышли из порта мимо десятков и сотен судов, стоявших на якоре, и мимо увешанных медными щитами военных кораблей Крита. Как только мы выбрались из гавани, капитан принес в своей каюте жертву богу моря и другим богам и приказал поднять парус. Судно накренилось и быстро пошло своим путем. За кормой остров Крит таял, как голубое облачко… тень… сон, и мы были одни на волнующейся шири океана.

Итак, я вступил в пору зрелости, и, когда я вернулся в Смирну, я уже не был юным. За три года странствий я побывал во многих землях и познал в них добро и зло. Морские ветры выдули винные пары из моей головы, очистили мои глаза и вернули силу моему телу. Я ел, и пил, и вел себя, как все другие, только что говорил меньше, чем они, и был даже более одинок, чем прежде. Одиночество — удел некоторых людей, удел зрелых лет, но я был одинок с детства, чужой в мире с тех пор, как тростниковая лодка принесла меня к фиванскому берегу. Мне не нужно было приспосабливаться к одиночеству, как другим, поскольку с самого начала оно было для меня приютом и убежищем во тьме.

Но, когда я стоял на носу корабля среди зеленых катящихся волн и ветер очищал мою голову от безумия, я видел вдали два зеленых глаза, подобных лунным бликам на воде; я слышал звонкий смех Минеи и видел, как она танцует на хлебных токах вдоль дорог Вавилона в своем поношенном платье, юная и стройная, как тростинка. И ее образ не мучил меня, а скорее причинял мне сладостную боль, подобную той, которую испытывает человек, пробуждаясь ото сна более сладостного, чем жизнь. Думая о Минее, я радовался, что знал ее, и не хотел бы потерять ни одного отпущенного нам часа, понимая, что без нее я не был бы самим собой. Фигура на носу судна была из твердого раскрашенного дерева, но лицо у нее было женское. Когда я стоял рядом с ней, лицом к ветру, я сильно ощущал свою зрелость и ясно сознавал, что в моей жизни будет еще много женщин, поскольку одинокому человеку неуютно лежать одному каждую ночь. Все же я думал, что для меня все эти женщины будут всего лишь раскрашенными деревянными фигурками и что когда в темноте мы будем вместе, я стану искать в них только Минею — только сияние луны, теплоту стройного тела, благоухание кипарисов, которые напомнят мне Минею. Так, стоя у фигуры на носу корабля, я попрощался с ней. Мой дом в Смирне все еще стоял, хотя ставни разломали воры. Они забрали все, что стоило взять из тех пожитков, которые я не оставил на попечение купцов. Поскольку меня так долго не было, мои соседи стали использовать пространство перед моим домом как свалку для мусора и отхожее место, зловоние которого было весьма отвратительным. Крысы поспешно удирали по полу, когда я входил в мои комнаты и срывал паутину с дверных косяков.

Соседи не обрадовались мне. Они отводили глаза и говорили друг другу:

— Он египтянин, а все зло идет из Египта.

Поэтому я сначала пошел в гостиницу, приказав Капта привести дом в порядок, чтобы я вновь мог поселиться там; затем я посетил дома купцов, в которых оставил свои деньга. После трехлетнего путешествия я вернулся бедняком, ибо, кроме моих собственных денег, растратил и те, что дал мне Хоремхеб, — главным образом на жрецов Вавилона и ради Минеи.