Она закрыла мне рот ладонью и, отвернувшись, тихо сказала:

— Синухе, не болтай глупостей, ведь ты знаешь, что я выросла в таверне, да, наверно, уже не способна рожать детей. А ты, кому звезды предназначили быть одиноким, может быть, предпочтешь остаться один и распоряжаться своей жизнью, не завися ни от жены, ни от ребенка. Это я прочитала в твоих глазах, когда мы встретились впервые. Нет, Синухе, не говори мне этого. Я слабею от твоих слов и не хочу плакать, думая о таком счастье. Другие сами распоряжаются своей судьбой и связывают себя тысячью уз, но твоя судьба предопределена звездами, и она выше моего предназначения. Я люблю этого малыша, и впереди у нас много теплых и светлых дней на реке. Давай представим себе, будто мы разбили кувшин и стали мужем и женой, а Тот — наш собственный сын. Я научу его называть тебя отцом, а меня — матерью, ведь он маленький и скоро все забудет, и это не причинит ему никакого вреда. Мы украдем у богов немного радости в эти несколько дней. И пусть ни грусть, ни страх перед завтрашним днем не омрачат нашего счастья.

Итак, я отогнал все дурные мысли; я закрыл глаза на нищету Египта и на голодных людей в селениях на побережье; я жил каждым наступающим днем. Маленький Тот обвивал руками мою шею, прижимал свою щеку к моей и называл меня отцом. Для меня было наслаждением обнимать его нежное тело. Каждую ночь я ощущал на своей шее волосы Мерит; она держала мои руки в своих и дышала мне в щеку. Она была моим другом, и меня больше не мучили страшные сны. Летели дни; они пронеслись быстро, как дыхание, и миновали. Я не скажу о них больше ничего, потому что воспоминания о них душат меня, а влага, капающая из моих глаз, оставляет пятна на папирусе. Человек не может быть слишком счастлив, ибо нет ничего более быстротечного и неуловимого, чем счастье.

Итак, я вернулся в Ахетатон, но теперь я изменился и увидел Небесный Город другими глазами. Город с его хрупкими, блестящими, освещенными солнцем домами под темно-голубым небом показался мне миражом. Правда обитала не здесь, а за его стенами. Правдой были голод, страдание, несчастье и преступление.

Мерит и Тот возвратились в Фивы, увозя с собой мое сердце, так что я снова мог видеть вещи холодными глазами, такими, какими они были, и все, что я видел, было злом. Прошло немного дней, и правда сама явилась в Ахетатон, и фараону пришлось встретиться с ней лицом к лицу на террасе золотого дворца. Из Мемфиса Хоремхеб отправил несчастнейших убогих беженцев из Сирии просить помощи у фараона. Он оплатил им дорогу, и полагаю также, что он приказал им описать весь ужас их положения. Они являли собой ужасающее зрелище в Небесном Городе. Придворная знать, завидев их, с отвращением заперлась в своих домах, а стражники закрыли ворота золотого дворца. Беженцы вопили и забрасывали камнями стены, пока фараон не услышал их и не приказал впустить их во внутренний двор.

Они кричали:

— Услышь голос своего народа! В земле Кем осталась только тень власти, и под грохот таранов и рев пламени течет кровь тех, кто верит тебе и возлагает на тебя надежды.

Они поднимали обрубки рук к золотому балкону фараона и вопили:

— Взгляни на наши руки, фараон Эхнатон! Где наши руки?

Они вытолкнули вперед мужчин с выколотыми глазами, которые пробирались ощупью, а старики с вырванными языками широко разевали пустые рты и выли. Они плакали и говорили:

— Не спрашивай нас о наших женах и дочерях, ибо судьба их плачевнее, чем смерть от рук Азиру и от хеттов. Они выкололи нам глаза и отрубили руки, потому что мы верили тебе, фараон Эхнатон!

Фараон закрыл лицо руками и заговорил с ними об Атоне. Тогда они стали злобно насмехаться над ним и оскорблять его:

— Мы знаем, что ты послал крест жизни также и нашим врагам. Они повесили его на шеи своих лошадей, а в Иерусалиме отрубили жрецам ступни и приказали им плясать, прославляя твоего бога.

Тогда фараон Эхнатон издал ужасный вопль; священная болезнь обуяла его, и он упал без чувств на балконе. Стражники хотели прогнать этих несчастных, но они отчаянно сопротивлялись. Их кровь текла по камням внутреннего двора, а тела были брошены в реку. Нефертити и Меритатон, больная Мекетатон и маленькая Анксенатон наблюдали все это с балкона и уже никогда не могли этого забыть. Вот тогда они впервые увидели, что несет с собой война — муки и смерть.

Я велел обернуть фараона мокрой тканью, а когда он пришел в себя, дал ему успокоительное, ибо приступ был так жесток, что я боялся за его жизнь. Он спал, но когда проснулся, лицо его было серым, а глаза красными.

— Синухе, друг мой, мы должны положить этому конец. Хоремхеб говорит, что ты знаешь Азиру. Отправляйся к нему и купи мир. Купи мир для Египта, если даже для этого придется отдать все золото, какое у меня есть, и разорить страну.

Я решительно запротестовал:

— Фараон Эхнатон, пошли свое золото Хоремхебу, и он быстро купит мир с помощью копий и колесниц, и тогда Египту не придется испытать бесчестья.

Он схватился за голову.

— Во имя Атона, Синухе! Не можешь же ты не видеть, что ненависть множит ненависть, месть сеет месть, а кровь порождает кровь, и мы все утонем в крови. Разве жертвам легче, если месть за них умножает жертвы? Эти слова о бесчестье — только предрассудок. Повелеваю тебе: отправляйся к Азиру и купи мне мир.

Я был ошеломлен.

— Фараон Эхнатон, враги выколют мне глаза и вырвут язык, не дав приблизиться к Азиру и поговорить с ним, и его дружба ничем не поможет нам, ибо он, конечно, уже забыл о ней. Я не привык к тяготам войны, которых очень боюсь. Нот мои плохо гнутся, я уже не могу быстро двигаться и не умею говорить так гладко, как другие, кого с детства приучали лгать и кто теперь служит тебе при чужеземных дворах. Поищи кого-нибудь еще, если хочешь купить мир.

Он упорно настаивал:

— Делай, как я приказываю тебе. Фараон сказал.

Но я видел беженцев у него во дворе. Видел их разбитые рты, их пустые глазницы и обрубки вместо рук. Я ни за что не хотел ехать и поспешил домой, намереваясь улечься в постель и сказаться больным, пока фараон не позабудет об этой своей причуде.

По пути я повстречал моего слугу, который сказал мне с некоторым недоумением:

— Хорошо, что ты пришел, мой господин Синухе, ибо корабль, только что прибывший из Фив, доставил женщину по имени Мехунефер, которая утверждает, что она — твой друг. Она ждет тебя дома, разодетая, как невеста, и дом благоухает ее притираниями.

Я поспешно повернулся и побежал к золотому дворцу.

— Будь по-твоему, фараон. Я еду в Сирию, и пусть моя кровь будет на твоей совести. Но если уж я должен ехать, позволь мне отправиться тотчас же. Вели своим писцам приготовить нужные таблички, подтверждающие мое звание и полномочия, ибо Азиру весьма почитает таблички.

Пока писцы занимались этим делом, я поспешил в мастерскую моего друга Тутмеса. Я уже знал, что он занимается скульптурой в Ахетатоне. Он — мой друг и не оставит меня в час нужды. Он только что завершил работу над статуей Хоремхеба, которую намеревались установить в Хетнетсуте, на родине полководца. Сделанная из коричневого песчаника, она была выполнена в новой манере, очень жизнеподобной, хотя, на мой взгляд, Тутмес преувеличил объем мускулов руки и ширину груди, так что Хоремхеб походил скорее на борца, а не на военачальника фараона.

Но таково уж было правило этого нового искусства — преувеличивать все даже до уродства, дабы не пренебрегать правдой. Тутмес обтер изображение мокрой тряпкой, чтобы показать мне, как чудесно блестят мышцы Хоремхеба и как хорошо цвет камня соответствует цвету его кожи.

Он сказал мне:

— Я думаю доехать с тобой до Хетнетсута и взять с собой эту статую, дабы не сомневаться, что ее поставят в храме так, как подобает положению Хоремхеба и моему собственному. Да, я отправлюсь с тобой, Синухе, и пусть речной ветер выдует из моей головы винные пары Ахетатона. У меня уже дрожат руки от тяжести молотка и резца, и лихорадка точит мое сердце.