Но фараон Эхнатон говорил:

— Думаю, что царь Азиру имел веские причины для своих действий. Он вспыльчивый человек, и, может быть, мой посол обидел его. Не стану судить его, пока у него нет возможности объясниться. Но одно могу сделать, и плохо, что я раньше не подумал об этом. Теперь, когда в Черной Земле воздвигается город Атона, я должен построить другие в Красной Земле — в Сирии и в земле Куш. Мегиддо — это узел караванных путей, а потому самое подходящее место, но подозреваю, что сейчас там слишком беспокойно, чтобы вести строительство.

Но ты говорил мне об Иерусалиме, где строил храм Атону во время войны с кабирами, войны, за которую я никогда не прощу себя. Это не такой центр, как Мегиддо, поскольку он находится южнее; тем не менее я приму незамедлительные меры, чтобы построить город Атона в Иерусалиме, чтобы в будущем это был центр Сирии, хотя сейчас это всего лишь полуразрушенное селение.

Услышав это, Хоремхеб сломал свою плеть, швырнул ее к ногам фараона и пошел садиться на корабль. Так он поплыл в Мемфис, чтобы реорганизовать гарнизоны по всей стране. Все же его пребывание в Ахетатоне принесло некоторую пользу; я имел возможность спокойно рассказать ему на досуге все, что видел и слышал в Вавилоне, Митанни, в стране хеттов и на Крите. Он слушал молча, кивая время от времени головой, словно то, о чем я рассказывал, было ему отчасти известно, и он вертел в руках нож, который дал мне хозяин порта. Все, что я рассказал ему о дорогах, мостах и реках, он заставил меня изложить письменно, а также записать некоторые из имен, что я упоминал. В заключение я сказал ему, чтобы он посоветовался с Капта по этому вопросу, ибо Капта был так же ребячлив, как и он сам, в своей манере запоминать всякого рода безделицы.

Он покидал Ахетатон в гневе, а фараон радовался, что он уезжает. Разговоры с Хоремхебом очень досаждали ему, так что даже вид этого человека вызывал у него головную боль.

Он говорил мне задумчиво:

— быть может, воля Атона в том, чтобы мы потеряли Сирию, а если это так, то кто я такой, чтобы противиться ей, поскольку это должно быть ко благу Египта. Ибо богатство Сирии не дает покоя Египту. Все излишества, вся изнеженность, пороки и дурные привычки пришли оттуда. Если мы потеряем Сирию, Египет вернется к более простому образу жизни — к пути истинному, и это самое лучшее, что может с ним произойти. Здесь должна начаться и распространиться среди всех народов новая жизнь.

Моя душа противилась его речам, и я возразил:

— У командующего гарнизоном Смирны есть сын по имени Рамзее, живой мальчик с большими карими глазами, который любит играть с красивыми камушками. Я однажды лечил его от ветряной Оспы. А в Мегиддо живет одна египтянка, которая, прослышав о моем искусстве, посетила меня в Смирне. Ее живот был раздут; я вскрыл его ножом, и она ожила. Кожа у нее была мягкая, как шелк, и походка красивая, как у всех египтянок, несмотря даже на то, что живот ее был раздут и глаза лихорадочно горели.

— Не понимаю, почему ты рассказываешь мне об этом? — сказал Эхнатон и начал рисовать эскиз храма, который представлялся его мысленному взору. Он то и дело беспокоил своих архитекторов и строителей рисунками и указаниями, хотя они понимали в этом деле лучше, чем он.

— Мне представляется, будто я вижу маленького Рамзеса с рассеченным ртом и в кровоподтеках и слипшиеся от крови волосы на его виске. Я вижу женщину из Мегиддо: она лежит нагая, истекая кровью во дворе крепости, а солдаты Амурру насилуют ее. Однако признаю, что мои мысли мелки по сравнению с твоими и что правитель не может помнить о каждом Рамзесе и о каждой нежной женщине.

Фараон сжал кулаки, его глаза потемнели, и он закричал:

— Синухе, неужели ты не можешь понять, что если я должен предпочесть смерть жизни, то предпочту гибель сотни египтян гибели тысячи сирийцев? Если бы я дал сражение в Сирии, чтобы освободить там всех египтян, тогда в этой войне погибло бы множество сирийцев и египтян. Если я отвечу злом на зло, то из этого получится только зло. Но если я отвечу на зло добром, то зла будет меньше. Я не предпочту смерть жизни и потому останусь глух к твоим словам. Не говори мне больше о Сирии, если любишь меня и если тебе дорога моя жизнь. Думая об этом, я чувствую все страдания тех, кто должен умереть по моей воле, а один человек не может долго терпеть страдания многих. Оставь меня в покос во имя Атона и во имя моей правды.

Он скорбно опустил голову, и его глаза распухли и налились кровью, а полные губы дрожали. Я оставил его успокоившимся, но в моих ушах стояли грохот таранов у стен Мегиддо и крики поруганных женщин в шатрах аморитян. Я постарался заглушить эти звуки, ибо любил фараона при всем его. безумии, а, быть может, именно из-за этого я любил его еще больше, ибо его безумие было прекраснее мудрости других людей.

Основание нового города внесло разлад в царскую семью, ибо царица-мать отказалась следовать за сыном в пустыню. Ее городом были Фивы, где у реки, подернутой переливчатой дымкой, сиял среди садов золотой дворец фараона, построенный Аменхотепом для своей любимой. Тайя, царица-мать, была дочерью бедного птицелова и выросла в тростниковых болотах Нижнего Царства. Она не хотела покидать Фивы, а принцесса Бакетатон осталась с ней. Жрец Эйе, правая рука фараона, правил там и вершил правосудие на царском троне, держа перед собой кожаные свитки. Жизнь в Фивах шла по-прежнему; только не было лжефараона — и об этом никто не сожалел.

Царица Нефертити вернулась в Фивы, ибо ей предстояли роды, и она искала помощи у фиванских лекарей и негритянских колдунов. Здесь она родила свою третью дочь, нареченную Анксенатон, которой в будущем предстояло стать царицей. Чтобы облегчить роды, колдуны сузили голову ребенка и удлинили ее, как они делали это и с другими принцессами. Когда девочка подросла, все придворные дамы и все те, кто желал следовать моде двора, начали прикреплять к голове искусственные затылки. Но сами принцессы брили свои головы наголо, чтобы подчеркнуть их изысканную форму. Художники тоже восхищались этим, и рисовали их, и писали с них бесчисленные портреты, не подозревая, что эти отличительные черты были всего-навсего следствием волшебства.

Родив дитя, Нефертити вернулась в Ахетатон и стала жить во дворце, который тем временем был приведен в порядок. Она оставила остальных жен в Фивах, так как ей было досадно, что она родила трех дочерей, и она не желала, чтобы фараон расточал свои ласки другим. Фараон был этим доволен, ибо устал выполнять свои обязанности в женских покоях и не желал никого, кроме Нефертити, что было вполне понятно всем, кто видел ее красоту. Ее очарование не потускнело даже после третьих родов. Она казалась моложе и лучезарнее, чем прежде, но была ли эта перемена в ней вызвана городом Ахетатоном или колдовством чернокожих, не могу сказать.

Так Ахетатон поднялся в пустыне за один год; величественно покачивались пальмы вдоль великолепных улиц, в садах созревали и наливались гранаты, и в бассейнах с рыбой плавали розовые цветы лотоса. Весь город был цветущим садом, ибо дома были из дерева, воздушные и хрупкие, как беседки, а их колонны из пальм были легкими и ярко раскрашенными. Сады вторгались в самые дома, ибо картины на стенах — пальмы и сикоморы — качались под легким ветром вечной весны. На стенах были изображены тростники, разноцветные плавающие рыбки и летящие утки с блестящими крыльями. В этом городе было все, чтобы радовать сердце человека. Ручные газели бродили по садам, а по улицам двигались легчайшие экипажи, запряженные горячими лошадьми с плюмажами из страусовых перьев. Кухни благоухали пряностями, привезенными со всех частей света.

Итак, строительство Небесного Города было завершено, и когда вернулась осень и ласточки появились из ила и заметались беспокойными стаями над поднявшимися водами, фараон Эхнатон посвятил город и эту землю Атону. Он освятил пограничные камни севера, юга, востока и запада, и на каждом из этих камней было изображение Атона, льющего свои благословенные лучи на фараона и на дом фараона. Надписи на камнях содержал клятвы фараона никогда вновь не ступать ногой за эти границы. Для этой церемонии рабочие вымостили дороги на все четыре стороны, чтобы фараон мог проехать к границам в своем позолоченном экипаже, сопровождаемый семьей в экипажах и носилках и придворными, которые усыпали путь цветами, а флейты и струнные инструменты своей музыкой благословляли Атона.