Как-то ночью в его шатер вошли двое убийц и ранили его ножом, но не смертельно. Он убил одного, а его маленький сын проснулся и вонзил свой короткий меч в спину другого, так что тот также умер. На следующий день Азиру вызвал меня в свой шатер и с бранью предъявил мне такие обвинения, что до смерти напутал меня. Впоследствии мы пришли к окончательному решению. От имени фараона я заключил мир с ним и со всеми городами Сирии. Газа оставалась Египту, Азиру было предоставлено разгромить вольные отряды, а за фараоном сохранялось право купить свободу пленным египтянам и рабам. На этих условиях мы составили договор о вечной дружбе между Египтом и Сирией. Он был записан на глиняных табличках и скреплен именами тысячи богов Сирии и тысячи богов Египта, а также именем Атона. Азиру страшно ругался, прикладывая к табличкам свою печать, а я тоже рвал на себе одежду и плакал, ставя на них свою египетскую печать. Но в глубине души мы оба были очень довольны. Азиру дал мне много подарков, и я тоже обещал много послать ему, его жене и сыну с первым же кораблем, который отплывет из Египта после мирного соглашения.

Мы расстались в полном согласии; Азиру даже обнимал меня и называл своим другом. Я поднял его красивого мальчика, похвалил его за доблесть и прикоснулся губами к его розовым щечкам. Однако и Азиру, и я знали, что договор, заключенный нами навечно, не стоил глины, на которой был написан. Он заключил мир потому, что его принудили к этому, а Египет потому, что так желал фараон. Наш мир висел в воздухе, подвластный всем ветрам, поскольку все зависело от того, в каком направлении хетты двинутся от Митанни, от стойкости Вавилона и от военных кораблей Крита, охранявших морскую торговлю.

Во всяком случае Азиру начал распускать свои войска и снабдил меня эскортом до Газы, отдав в то же самое время приказ тамошним отрядам снять бесполезную осаду этого города. Все же я чуть не умер, прежде чем добрался до Газы. Когда мы были у ее ворот и мой эскорт замахал пальмовыми ветвями и закричал, что мир заключен, египетские защитники стали пускать в нас свои стрелы и бросать копья, и я решил, что пришел мой последний час. Невооруженному солдату, державшему передо мной свой щит, стрела пронзила горло, и он упал, истекая кровью, тогда как товарищи его бежали. Ужас парализовал мои нош, и я заполз под щит, как черепаха, плача и крича самым жалостным образом. Поскольку под щитом я был недоступен для египетских стрел, египтяне вылили кипящую смолу из огромных кувшинов, и смола текла в мою сторону, пузырясь и шипя. По счастливой случайности меня прикрыли какие-то большие камни, так что я получил лишь легкие ожога на руках и коленях.

Это зрелище вызвало у людей Азиру такой хохот, что они попадали на землю и лежали, корчась от смеха. Наконец их командир приказал трубить в рога, и египтяне согласились доставить меня в город. Но они не захотели открыть ворота, а спустили на веревке тростниковую корзину, в которую я должен был забраться вместе с моими глиняными табличками и пальмовой ветвью, и так они втащили меня на стену.

Я резко выругал за это гарнизонного командира, но он оказался грубым и упрямым человеком. Он сказал мне, что столько раз сталкивался с вероломством сирийцев, что и не собирался открывать городские ворота без личного приказа Хоремхеба. Он не хотел верить, что мир подписан, хотя я показал ему все мои глиняные таблички и говорил с ним от имени фараона; он был простоват и упорен. Но если бы не его простоватость и упорство, Египет давно потерял бы Газу; поэтому я не имел никакого права строго упрекать его.

Из Газы я отплыл назад в Египет. Я приказал поднять на топ-мачте флаг фараона и все сигналы мира на случай, если покажутся вражеские корабли. При этом матросы преисполнились презрения ко мне и сказали, что такое разряженное и разукрашенное судно больше похоже на шлюху, чем на корабль. Когда мы достигли реки, вдоль берегов толпился народ, размахивая пальмовыми ветвями и прославляя меня как посланца фараона, принесшего мир. Даже матросы наконец проявили ко мне уважение, позабыв о том, что на стену Газы меня подняли в корзине.

Когда я вновь оказался в Мемфисе и Хоремхеб прочел мои глиняные таблички, он расхвалил мой дипломатический талант, и это меня немало удивило, поскольку он вообще не был склонен хвалить меня. Я не мог понять этого, пока не узнал, что военным кораблям Крита приказано вернуться домой. Газа вскоре перешла бы в руки Азиру, если бы война продолжалась, ибо без морского сообщения город был бы потерян. Потому-то Хоремхеб и превозносил меня и поспешил отправить в Газу много кораблей, груженных войсками, оружием и припасами.

Во время моего пребывания у Азиру царь Вавилона Бурнабуриаш отправил в Мемфис посла со свитой и множеством даров. Я принял его на борту корабля фараона, который стоял там, ожидая меня, и мы отправились вверх по реке вместе. Путешествие было приятным, ибо посол оказался почтенным старцем с глубокими познаниями, с белой шелковистой бородой, ниспадающей на грудь. Мы беседовали о звездах и печени овцы, так что нам было о чем поговорить, ибо можно всю жизнь толковать о звездах и печенках и не исчерпать эту тему.

Мы обсуждали также и государственные дела, и я заметил, что его глубоко тревожило возрастающее могущество хеттов. Жрецы Мардука предсказывали, что их владычество будет ограничено и не продлится и ста лет; затем они будут истреблены жестокими белыми пришельцами с запада. Это не слишком утешило меня, поскольку я был обречен жить в период их владычества. Я дивился, как это люди могут явиться с запада, где нет земли за исключением морских островов. Тем не менее, поскольку это предрекли звезды, следовало им верить; я повстречал в Вавилоне столько чудес, что охотнее верил звездам, чем собственным знаниям.

У посла было при себе отборное вино, привезенное с гор. Когда мы с наслаждением вкушали его, он сказал мне, что все растущее число знамений и предзнаменований всегда предвещает конец эпохи. Мы оба были убеждены, что живем на закате мира и впереди только ночь. Должно произойти много переворотов, многие народы будут стерты с лица земли, как это уже случилось с народом Митанни, и старые бога умирают прежде, чем нарождаются новые, и начинается новый цикл. Он настойчиво расспрашивал об Атоне, покачивал головой и поглаживал свою седую голову, слушая меня. Он признавал, что подобный бог никогда еще не появлялся на земле, и полагал, что сейчас это могло означать только начало конца; такого опасного учения еще никто никогда не исповедовал.

После приятного путешествия мы прибыли в Ахетатон, и мне показалось, что я стал мудрее с тех пор, как покинул его.

За время моего отсутствия головные боли вернулись к фараону и тревога подтачивала его сердце, поскольку он был уверен, что все, к чему он ни прикоснется, обречено на неудачу. Его тело горело, пожираемое огнем его видений, и таяло. Чтобы вдохнуть в него силы, жрец Эйе решил отпраздновать тридцатилетие его правления осенью, после жатвы, когда начнут подниматься воды. Не имело значения, что фараон царствовал значительно меньше тридцати лет, поскольку долго держался обычай, по которому фараоны отмечали эту дату произвольно.

Огромные массы людей прибыли на праздник в Ахетатон, и как-то утром, когда фараон бродил вдоль священного озера, двое убийц, вооруженных ножами, напали на него. На берегу сидел юный ученик Тутмеса, рисуя уток, ибо Тутмес заставлял своих учеников делать зарисовки с натуры, а не с моделей. Этот мальчик отражал удары негодяев своим стилетом, пока подоспевшая стража не схватила их; фараон отделался всего лишь легкой раной в плечо. Но мальчик погиб, и кровь его обагрила руки фараона. Вот так предстала перед Эхнатоном смерть. Среди осеннего великолепия своего сада он увидел кровь, струящуюся по его рукам. Он наблюдал, как смерть помутила глаза и изменила лицо мальчика, погибшего ради него.

Меня спешно позвали перевязать рану фараона, которая оказалась легкой, и таким образом я увидел двух убийц. У одного была выбрита голова и его лицо блестело от священного масла, а у другого были отрезаны уши за какое-то гнусное преступление. Связанные стражниками, они рвали свои путы, выкрикивали чудовищные проклятия во имя Амона. Их не остановило и то, что стражники били их по губам, пока не потекла кровь. Вне сомнений, жрецы заколдовали их, так что они не испытывали боли.