Она снова приблизилась ко мне, но я в ужасе поднял руку, чтобы отстранить ее, сказав:

— Я знаю теперь, что ты за женщина. Твой муж в отлучке, и твое сердце — ловушка, а твое тело жжет сильнее огня.

Но хотя я и говорил так, я не мог убежать от нее.

Она была ошеломлена, но снова улыбнулась и подошла близко ко мне.

— Ты веришь этому, — мягко сказала она. — Но это неправда! Мое тело вовсе не жжет как огонь; говорят, что оно желанно. Попробуй сам!

Она взяла мою безвольную руку и поднесла ее к своему животу. Я ощущал ее прелесть сквозь тонкую ткань так, что начал дрожать и мои щеки запылали.

— Ты все еще не веришь мне, — сказала она с притворным разочарованием. — Моя одежда мешает, но постой — я сброшу ее.

Она скинула одежду и притянула мою руку к своей обнаженной груди. Она была нежная и прохладная под моей рукой.

— Пойдем, Синухе, — сказала она очень мягко. — Пойдем со мной. Мы выпьем вина и насладимся вместе.

— Мне нельзя выходить за пределы храма, — сказал я в испуге и устыдился своей трусости; я и желал, и боялся ее так, как боялся смерти.

— Я должен блюсти чистоту, пока не пройду посвящения, иначе меня изгонят из храма и никогда вновь не буду я допущен в Обитель Жизни. Пожалей же меня!

Я сказал это, зная, что, если она еще раз попросит меня, я должен буду идти за ней. Но она была опытна и понимала мои терзания. Она задумчиво огляделась вокруг. Мы все еще были одни, но поблизости ходили люди и проводник громко перечислял чудеса храма нескольким посетителям, выпрашивая у них медные монеты перед тем, как показать им новые диковинки.

— Ты очень робкий юноша, Синухе! — сказала она. — Богатые и могущественные должны подносить мне золото прежде, чем я призову их. Но тебе следует остаться чистым.

— Ты бы хотела, чтобы я позвал Метуфера? — спросил я с отчаянием. Я знал, что Метуфер без колебаний улизнет из храма с наступлением ночи, хотя был его черед бодрствовать. Он мог себе это позволить, потому что его отец был главным строителем фараона… но я готов был убить его за это.

— Может быть, я больше не хочу, чтобы ты позвал Метуфера, — заметила она, лукаво заглядывая мне в глаза. — Может, я бы хотела, чтобы мы расстались друзьями, Синухе. Поэтому я скажу тебе, что меня называют Нефернефернефер — поскольку считают прекрасной и поскольку каждый, кто произнесет мое имя, не может удержаться, чтобы не повторить его снова и снова. Есть также обычай, что друзья при расставании обмениваются подарками на память. Поэтому я хочу получить от тебя подарок.

Я еще раз осознал свою бедность, ибо не мог ничего подарить ей: даже самого пустякового украшения, самого маленького медного колечка; но если бы они у меня и были, я не посмел бы предложить их ей. Я испытывал такой горький стыд, что опустил голову и был не в состоянии вымолвить ни слова.

— Тогда дай мне подарок, который оживит мое сердце, — сказала она и приподняла пальцем мой подбородок, приблизив ко мне лицо. Когда я понял, чего она хочет, я коснулся губами ее нежных губ. Она слегка вздохнула.

— Благодарю тебя. Это прекрасный подарок, Синухе. Я не забуду его. Но ты, должно быть, пришелец из далекой страны, раз ты все еще не умеешь целоваться. Иначе как могло случиться, что фиванские девушки не научили тебя, ведь твои волосы острижены в знак возмужания?

Она сняла с большого пальца перстень из золота и серебра с крупным камнем без всякой надписи и надела его мне на руку.

— Я тоже даю тебе подарок, Синухе, так что ты не должен забывать меня. Когда ты примешь посвящение и вступишь в Обитель Жизни, ты сможешь вырезать свою печать на этом камне, как делают люди богатые и солидные. Но помни, что камень зеленый, ибо меня зовут Нефернефернефер и говорят, будто мои глаза зелены, как вода Нила в летний зной.

— Я не могу взять твой перстень, Нефер, — и я повторял это «Нефернефер», и повторение доставляло мне несказанную радость, — но я никогда не забуду тебя.

— Глупый мальчик! Храни перстень, потому что я этого хочу. Храни ею ради моей прихоти и ради прибыли, которую он когда-нибудь принесет мне.

Она помахала тонким пальцем перед моим лицом, и ее глаза смеялись, когда она сказала:

— И запомни, что нужно остерегаться женщин, чьи тела жгут сильнее огня!

Она повернулась, чтобы уйти, запретив мне следовать за ней. Через дверь храма я видел, как она подошла к резным разукрашенным носилкам, которые дожидались ее во дворе. Скороход шел впереди и кричал, чтобы освободили дорогу. В стороне стояли люди, перешептываясь и глядя ей вслед. Когда она ушла, меня охватила смертельная пустота, как если бы я бросился в темную пропасть.

Метуфер заметил перстень на моем пальце спустя несколько дней; он схватил мою руку и с подозрением уставился на него.

— Клянусь сорока священными обезьянами Озириса! Нефернефернефер, а? Я никогда не поверил бы этому.

Он взглянул на меня с чем-то похожим на уважение, хотя жрец заставлял меня мыть полы и выполнять самые унизительные работы, поскольку у меня не хватило ума сделать ему подарок.

Тогда я почувствовал такую ненависть к Метуферу и его словам, какую может ощущать лишь юнец. Как бы страстно ни желал я расспросить его о Нефер, я не хотел унизиться до этого. Я скрыл тайну в сердце, ибо ложь прекраснее, чем правда, а мечта чище, чем плотская близость. Я созерцал зеленый камень на моем пальце, вспоминая ее глаза и ее прохладную грудь, и мне казалось, что я все еще чувствую благоухание ее ароматических притираний на своих пальцах. Я ощущал ее, и ее нежные губы все еще касались моих — в утешение, ибо к этому времени Амон открылся мне и моя вера пропала.

Думая о ней, я шептал с пылающими щеками: «Сестра моя». И это слово ласкало мой слух, ибо с незапамятных времен означало и будет вовеки означать «моя любимая».

Но я расскажу о том, как Амон открылся мне. На четвертую ночь был мой черед охранять покой Амона. Нас было семеро мальчиков: Мата, Мозе, Бек, Синуфер, Нефру, Ахмос и я. Мозе и Бек тоже были кандидатами для поступления в Обитель Жизни, так что я знал их, но остальных не знал.

Я ослаб от поста и ожидания. Мы были в торжественном настроении и серьезно шли за жрецом — да сгинет его имя в забвении, — когда он повел нас в огороженную часть храма. Ладья Амона проплыла за холмами на западе, стражи протрубили в свои серебряные рога, и врата храма закрылись. Но жрец, который вел нас, хорошо подкрепился жертвенным мясом, фруктами и сладкими лепешками; жир капал с его лица, а щеки разрумянились от вина. Посмеиваясь про себя, он поднял завесу и велел нам заглянуть в святая святых. В нише, высеченной из одной огромной каменной глыбы, стоял Амон Драгоценности на его головном уборе и воротнике искрились в пламени священных светильников зеленым, красным и голубым, как живые глаза. Утром под руководством жреца мы должны были умастить и переодеть его, ибо каждое утро ему требовалось новое одеяние. Я видел его перед тем на весеннем празднестве, когда его вынесли во внешний двор в его золотой ладье и все люди пали ниц пред ним и когда река достигла полноводья; я видел, как он плыл по священному озеру на своем корабле из кедрового дерева. Но тогда как скромный новичок я видел его лишь мельком на расстоянии. Его красное одеяние никогда еще не производило такого ошеломляющего впечатления, как теперь, при искусственном освещении, в нерушимой тишине святилища. Красное носили только боги и фараоны, и, взглянув на его приподнятое лицо, я почувствовал себя так, словно каменные плиты легли мне на грудь, чтобы задушить меня.

— Бдите и молитесь, чтобы не впасть в грех, — сказал жрец, цепляясь за край занавеса, ибо нетвердо держался на ногах. — Быть может, он позовет вас. Это его обычай открываться кандидатам, называя их по имени и говоря с ними, если они того достойны.

Он наспех сделал священные знаки, пробормотал божественное имя Амона и снова задернул занавес, даже не потрудившись поклониться и вытянуть вперед руки.