Это было тревожное событие, ибо никогда еще никто не осмеливался открыто поднять руку на фараона. Фараоны могли умирать неестественной смертью до положенного срока, но такую смерть замышляли втайне. То, что совершалось, совершалось потаенно, с помощью яда, или веревки, или удушения под циновкой — тем, что не оставляло следа. Как прежде, так и сейчас, череп фараона вскрывали против его воли. Но это было первым открытым нападением, и это нельзя было утаить.

Заключенных допросили в присутствии фараона, но они отказались говорить. Они открыли рот, только чтобы призвать на помощь Амона и проклясть фараона, хотя стражники били их по губам древками копий. Услышав имя этого бога, даже фараон пришел в такую ярость, что разрешил стражникам продолжать избивать их, пока лица этих людей не превратились в кровавое месиво и зубы не были выбиты. Заключенные все еще молили Амона о помощи, и фараон наконец запретил дальнейшее насилие.

Тогда они закричали с вызовом:

— Пусть они пытают нас, лжефараон! Пусть они переломают нам руки и ноги, ранят нашу плоть, жгут нашу кожу, ибо мы не чувствуем боли!

Они были так ожесточены, что фараон отвернулся, борясь с собой. Немного успокоившись, он горько устыдился того, что разрешил стражникам бить людей по лицу. Он сказал:

— Освободите их! Они не ведают, что творят.

Когда стражники развязали тростниковые веревки, пленники стали ругаться пуще прежнего. Они с пеной у рта вопили:

— Убей нас, проклятый фараон! Дай нам умереть во имя Амона, лжефараон, чтобы мы обрели вечную жизнь!

Осознав, что фараон намерен отпустить их безнаказанными, они вырвались из рук стражников и сразу же разбили головы о стены двора, так что их черепа треснули, и вскоре они умерли.

Все в золотом дворце знали, что отныне жизнь фараона в опасности. Его приверженцы удвоили охрану и не позволяли ему надолго исчезать из виду, хотя он, неизменно погруженный в печаль, желал побродить в одиночестве по своему саду и по берегу. Верующие в Атона воодушевились еще более пылкой преданностью, тогда как те, кто лишь притворялся верующим ради богатства и положения, стали опасаться за свои места и еще ревностнее служить фараону. Так что фанатизм усилился в обоих царствах и страсти кипели как из-за Атона, так и из-за Амона.

В Фивах также были устроены церемонии и процессии в честь тридцатилетнего юбилея. Туда были свезены корзины золотого песка; страусовые перья, клетки с пантерами, жирафы, обезьянки и попугаи с блестящим оперением были доставлены по реке, чтобы народ мог лицезреть богатство и величие фараона и восхвалять его имя. Но жители Фив в молчании наблюдали, за праздничными процессиями. На улицах происходили драки, крест Атона срывали с одежды людей. Двух жрецов Атона избили до смерти, когда они неосмотрительно решились пробраться сквозь толпу.

Хуже всего, что свидетелями этого были иностранные послы, узнавшие также и о покушении на жизнь фараона. У посла Азиру было что порассказать своему повелителю по возвращении в Сирию. Он вез с собой для Азиру много ценных даров от фараона, и я тоже послал подарок Азиру и его семье через его посла. Я отправил его сыну целое игрушечное войско, вырезанное из дерева, с весело разрисованными копьеносцами и стрелками из лука, лошадьми и колесницами; я приказал сделать так, чтобы половина их походила на хеттов, а другая — на сирийцев, полагая, что мальчик заставит их сражаться друг с другом, когда будет играть. Эти фигурки смастерил самый искусный резчик по дереву, изготовлявший изображения Амона; он остался без работы с тех пор, как закрылись храмы и храмовые лавки. Я заплатил за эти фигурки больше, чем за все мои подарки Азиру.

В эту пору фараон Эхнатон тяжко страдал, одолеваемый сомнениями; так поколебалась его вера, что временами он горько плакал, ибо его видения исчезли и Атон покинул его. Однако он извлек наконец пользу из покушения на него, черпая в этом новые силы и убежденность в том, что его миссия даже еще более высокая, чем прежде, а его труды еще важнее для жизни, поскольку гак много тьмы и страха в земле Египта. Он вкусил горький хлеб и отравленную воду ненависти, и хлеб этот не насытил его и вода не утолила его жажды. И ведь он верил, что им движет стремление к добру, когда усилил гонения на жрецов Амона и отправил в рудники тех, кто вслух произносил имя этого бога. Больше всех, конечно, пострадали люди простодушные и бедные, ибо тайная власть жрецов Амона была огромна и стражники фараона не осмеливались их трогать. Так ненависть порождала ненависть, и смута все разрасталась.

Не имея сына, фараон надеялся упрочить свой трон, выдав замуж двух старших дочерей, Меритатон и Анксенатон, за сыновей своих надежных приверженцев из числа придворных. Меритатон разбила кувшин с мальчиком по имени Секенре, который имел звание виночерпия фараона и верил в Атона. Этот восторженный пятнадцатилетний мальчик, погруженный в грезы, нравился фараону Эхнатону. Фараон разрешал ему примерять царские короны и назначил его своим преемником, поскольку потерял надежду иметь собственного сына.

Но Анксенатон разбила кувшин с десятилетним мальчиком по имени Туг, которому было пожаловано звание главного конюшего и надзирателя за царскими строительными работами и каменоломнями. Этот хрупкий болезненный мальчик играл в куклы, любил конфеты и был послушным и покорным. В нем не было ничего дурного, но и ничего особенно хорошего, и он верил всему, что ему говорили, повторяя последние услышанные им слова. В этих мальчиках текла кровь высшей египетской знати, и, выдав замуж за них своих дочерей, фараон рассчитывал обеспечить себе и Атону поддержку двух именитых семейств. Мальчики нравились ему, потому что у них не было собственной воли; в своем фанатизме он не выносил ни чужих мнений, ни чужих советов.

Внешне все шло, как и прежде, но покушение на жизнь фараона было дурным знаком. Хуже того, он закрыл свои уши от людей и прислушивался только к своим внутренним голосам. Жизнь в Ахетатоне стала гнетущей; улицы были тише, люди смеялись меньше, чем обычно, и говорили вполголоса, словно какой-то тайный страх витал над Небесным Городом. Часто во время работы, погруженный в свои мысли под журчание водяных часов, я приходил в себя и, выглянув наружу, осознавал непривычную мертвую тишину города: ни один звук не доходил до меня, кроме звука моих часов, отмеряющих неизмеримое время. В такие минуты их журчание казалось зловещим, словно предназначенное время шло к концу. Затем коляски вновь проезжали мимо моего дома, и я видел разноцветные перья, развевающиеся над головами лошадей. С веселым стуком колес смешивались голоса слуг, ощипывающих птиц на кухонном дворе. Тогда я успокаивался и думал, что мне приснился дурной сон.

Тем не менее бывали спокойные, трезвые минуты, когда я понимал, что Ахетатон лишь прекрасная оболочка плода, съеденного изнутри червями. Радость померкла с течением времени, так что и веселье иссякло, и смех замер в Ахетатоне. Я начал тосковать о Фивах, и мне не было нужды выискивать предлоги для поездки — мое сердце доставляло мне их в избытке. Так бывало со многими, кто считал себя преданным фараону; одни покидали Ахетатон, чтобы взглянуть на свои владения, другие — чтобы женить или выдать замуж кого-то из родственников. Многие возвращались в Ахетатон, но не те, кто более не добивался благосклонности фараона и теперь делал ставку на тайную власть Амона. Я уговорился с Капта, что он пришлет мне кое-какие бумаги, свидетельствующие о необходимости моего присутствия в Фивах, чтобы фараон не мог помешать моему отъезду.

Как только я ступил на корабль, направлявшийся вверх по реке, моя душа словно освободилась от чар. Опять наступила весна, река спала, и ласточки носились над быстрыми желтыми водами. Плодородный ил покрыл поля, и фруктовые деревья были в цвету. Я спешил, исполненный сладким томлением весны, как спешит жених к своей любимой. Человек настолько раб своего сердца, что готов закрыть глаза на все неприятное ему и верить во все, о чем мечтает. Свободное от чар и ползучего страха Ахетатона, сердце мое ликовало, как птица, выпущенная из клетки. Трудно подчиняться чужой воле, как подчинялись все в Ахетатоне изменчивой, лихорадочной и гнетущей воле фараона. Для меня, его врача, он был всего-навсего человеком, и мне было труднее быть его рабом, чем тем, кто считал его богом.