Слуги выкинули меня вон, онемевшего от вина и ярости, и вернулись, чтобы побить меня палками, когда я начал барабанить в запертую на засов наружную дверь. И когда на мой крик сбежались люди, слуги заявили:

— Этот пьяница оскорбил нашу госпожу, которая живет в собственном доме и совсем не презренная женщина.

Они избили меня до бесчувствия и бросили лежащим на улице, где люди плевали на меня, а собаки мочились на мою одежду.

Когда я пришел в себя, у меня не было сил подняться, и я лежал там недвижимый до утра. Темнота укрыла меня, и я чувствовал, что никогда больше не посмею показаться людям. Наследник назвал меня «Тот, кто Одинок», и я, несомненно, в эту ночь был самым одиноким из смертных во всем мире. Но когда рассвело, когда на улицах появился народ, когда купцы стали выставлять перед своими лавками товар, когда запряженные волами повозки загрохотали мимо меня, я встал и ушел из города и прятался в тростниках три дня и три ночи — без еды и питья. Душа и тело были одной кровоточащей раной. Если бы кто-нибудь тогда заговорил со мной, я издал бы пронзительный вопль; я опасался за свой рассудок.

На третий день я вымыл руки и ноги и смыл засохшую кровь со своей одежды. Повернувшись лицом к городу, я пошел к своему дому. Но дом больше не принадлежал мне, и на двери была вывеска другого врача. Я позвал Капта, и он прибежал, плача от радости, и обнял мои колени.

— Хозяин, — ибо для меня все еще хозяин ты, кто бы ни отдавал мне приказания, — здесь поселился молодой человек, который воображает себя великим врачом. Он примерял твои одежды и смеялся от восторга. Его мать уже побывала на кухне, ошпарила меня кипятком, обозвала крысой и навозной мухой. Но твоим пациентам не хватает тебя; они говорят, что у него не такая легкая рука, как у тебя, и что он не разбирается в их болезнях так, как ты.

Он продолжал болтать, но его единственный глаз с покрасневшим веком глядел на меня с выражением ужаса, пока я наконец не сказал:

— Расскажи мне все, Капта. Сердце мое уже превратилось в камень и не может больше испытывать боли.

Тоща, воздев руки в знак глубокой скорби, он ответил:

— Я отдал бы свой единственный глаз, чтобы избавить тебя от этого горя, но черный это день, и хорошо, что ты пришел. Твои родители умерли.

— Мой отец Сенмут и моя мать Кипа! — воскликнул я, воздев руки, как того требует обычай, и сердце перевернулось у меня в груди.

— Только вчера принесли повестку о выселении, а сегодня слуги закона взломали их дверь и нашли их на постели уже бездыханными. Поэтому сегодня ты должен доставить их в Обитель Смерти, ибо завтра их дом снесут по приказу нового владельца.

— Известно ли было моим родителям, почему это произошло? — спросил я, не смея взглянуть в лицо моему рабу.

— Твой отец Сенмут пришел тебя разыскивать, твоя мать привела его, ибо он был слеп. Они были старые и хилые и при ходьбе их била дрожь. Но я не знал, где ты. Твой отец сказал, что так оно и лучше, и рассказал, как слуги закона выгнали его из дома и опечатали его сундуки и все имущество, так что у него и его жены не осталось ничего, кроме лохмотьев на плечах. Когда он спросил, на каком это все основании, судебные приставы засмеялись и сказали, что его сын Синухе продал дом, и имущество, и гробницу своих родителей за золото, чтобы подарить его дурной женщине. После долгих колебаний твой отец попросил у меня медную монету, чтобы продиктовать письмо к тебе какому-нибудь писцу.

Но в доме появился новый хозяин, и сразу же его мать пришла за мной и избила меня палкой за то, что я теряю время с каким-то нищим. Наверное, ты поверишь мне, если я скажу, что дал твоему отцу медную монету, ибо хотя я не успел ничего украсть у моего нового господина, все же у меня остались медь и серебро, сворованные еще у тебя и моего прежнего хозяина. Но когда я вернулся на улицу, твои родители уже ушли. Мать моего нового хозяина не позволила мне побежать за ними и заперла меня на ночь в кладовке, так что я не мог убежать.

— Отец ничего не передал мне?

— Он не передал ничего, господин.

Хотя мое сердце и превратилось в камень, мои думы были спокойны, как птицы на холоде. Немного поразмыслив, я сказал Капта:

— Принеси мне всю медь и серебро, что у тебя есть. Дай это мне поскорее, и, может быть, Амон или какой-нибудь другой бог вознаградит тебя, если не смогу я. Я должен перенести моих родителей в Обитель Смерти, и мне нечем больше заплатить за бальзамирование их тел.

Капта начал плакать и сокрушаться, но наконец он пошел в угол сада, поглядывая по сторонам, как собака, которая зарыла кость. Подняв камень, он вытащил тряпку, в которую были завязаны его серебро и медь, всего меньше двух дебенов, а ведь он копил их всю жизнь. Все это он отдал мне, хотя и пролил много слез. Будь же он благословен за это во веки веков!

Я поспешил к дому отца, где обнаружил, что двери разбиты, а все вещи опечатаны. В саду стояли соседи; они подняли руки и в ужасе отпрянули от меня, не проронив ни слова. Во внутренней комнате Сенмут и Кипа лежали на своей постели, их лица были свежими, как при жизни, а на полу стояла все еще тлеющая жаровня, от дыма которой они погибли при плотно закрытых ставнях и дверях. Я обернул их тела в покров, не обращая внимания на печати, стоящие на нем, и разыскал погонщика ослов, который согласился перевезти их тела.

С его помощью я поднял их на спину осла и привез в Обитель Смерти. Но в Обители Смерти не пожелали их принять, ибо мне не хватило серебра, чтобы заплатить даже за самое дешевое бальзамирование.

Тогда я сказал мойщикам трупов:

— Я, Синухе, сын Сенмута, и мое имя занесено в Книгу Жизни, хотя жестокая судьба лишила меня серебра, необходимого, чтобы заплатить за похороны моих родителей. Поэтому умоляю вас во имя Амона и всех богов Египта: забальзамируйте тела моих родителей, и я буду служить вам в меру своего умения столько времени, сколько нужно, чтобы закончить их бальзамирование.

Они проклинали мое упрямство и ругали меня, но наконец обезображенный оспой старший мойщик принял деньги Капта; он подцепил крючком за подбородок моего отца и швырнул его в большую ванну. То же самое он проделал и с моей матерью, бросив ее в ту же ванну. Всего этих ванн было тридцать. Каждый день одна из них была наполнена и одна спущена, так что тела бедняков лежали тридцать дней, погруженные в соль и щелок, чтобы предохранить их от разложения. Кроме этого с ними не делали больше ничего, хотя тогда я не знал об этом.

Я должен был вернуться в дом отца с покровом, на котором стояла казенная печать. Главный мойщик насмехался надо мной, говоря:

— Возвращайся до завтрашнего дня, иначе мы вытащим тела твоих родителей и бросим их собакам.

При этом я видел, что он считает меня лгуном, а совсем не врачом.

Я вернулся в дом отца с окаменевшим сердцем, хотя его крошащиеся глиняные стены взывали ко мне так же, как сикомор в саду и бассейн моего детства. Поэтому я быстро повернулся, чтобы уйти, положив покров обратно на место, но у дверей я встретил писца, который занимался своим ремеслом на углу улицы, рядом с торговцем пряностями. Он сказал:

— Синухе, сын Сенмута Справедливого, это ты?

— Это я.

— Не беги от меня, ибо у меня письмо к тебе от твоего отца. Он не нашел тебя в твоем доме.

Я опустился на землю и закрыл голову руками, тогда как писец вынес бумагу и стал читать ее вслух:

«Я, Сенмут, чье имя внесено в Книгу Жизни, и моя жена Кипа посылаем это приветствие нашему сыну Синухе, которому во дворце фараона дали имя "Тот, кто Одинок". Боги послали нам тебя; всю твою жизнь ты приносил нам только радость, и мы очень гордились тобой. Мы глубоко опечалены за тебя, потому что ты потерпел неудачу, а мы не в состоянии помочь тебе, как мы того желали бы. И мы верим, что во всем, что ты делал, ты был прав и не мог поступить иначе. Не горюй о нас, хотя тебе пришлось продать нашу гробницу, ибо, несомненно, ты не сделал бы этого, не будь на то веской причины. Но слуги закона спешат и у нас нет времени, чтобы дождаться смерти. Смерть теперь желанна для нас, как сон для усталого человека, как дом для изгнанника. Наша жизнь была долгой и в ней было много радостей, но самую большую радость дал нам ты, Синухе, ты, который приплыл к нам по реке, когда мы были уже стары и одиноки.