— Прощайте, мерзавцы! Подчиняйтесь этому маленькому породистому коту, который теперь носит плеть командующего. Подчиняйтесь ему так, словно он ребенок, и следите за тем, чтобы он не свалился с колесницы и не поранился своим ножом.

Солдаты рассмеялись и стали восхвалять Хоремхеба, но он рассердился и погрозил им кулаком, сказав:

— Я не прошу вас прощаться со мной! Мы скоро встретимся снова, ибо я вижу по вашим глазам, чего вы хотите. Говорю вам: ведите себя хорошо и помните мои слова, иначе я исполосую вашу шкуру, когда вернусь.

Он спросил, где я живу, и сказал это вахтенному командиру, но запретил ему отправлять свой багаж в мой дом, полагая, что он будет в большей безопасности на борту военного корабля. Затем, как в прежние дни, он обвил рукой мою шею и вздохнул:

— Клянусь, Синухе, если сегодня кто-нибудь заслужил настоящую попойку, так это я.

Я сказал ему о «Хвосте крокодила», и он так заинтересовался им, что я отважился попросить, чтобы у таверны Капта поставили особую охрану. Он сделал необходимые распоряжения вахтенному командиру, и тот обещал отобрать для этой цели несколько надежных, испытанных людей. Так я сослужил Капта службу, которая мне ничего не стоила.

Я знал к тому времени, что в «Хвосте крокодила» есть несколько маленьких уединенных комнат, где грабители могил и укрыватели краденого добра имеют обыкновение улаживать свои дела и куда иногда знатные дамы приходят на свидание с мускулистыми портовыми грузчиками. В такую комнату я и привел Хоремхеба. Мерит принесла ему в раковине «крокодилий хвост»; он проглотил его залпом, немного закашлялся и сказал: «О-о!» Он попросил еще один кубок и, когда Мерит пошла за ним, заметил, что она красивая женщина, и спросил, если ли что-нибудь между нами. Я уверил его, что ничего нет, однако был рад, что Мерит еще не купила себе открытого спереди платья. Но Хоремхеб не любезничал с ней; он почтительно поблагодарил ее и, поставив чашу на ладонь, осторожно пригубил напиток.

С глубоким вздохом он сказал:

— Синухе, завтра по улицам Фив потечет кровь, и я не могу ничего сделать, чтобы предотвратить это. Фараон — мой друг, и я люблю его, несмотря на его безумие; я когда-то укрыл его своим плащом, и тогда же мой Сокол связал наши судьбы. Может быть, я и люблю его за его безумие, но я не хочу быть втянутым в эту борьбу, ибо мне надо подумать о своем собственном будущем, и я не хочу, чтобы люди возненавидели меня. О, Синухе, друг мой! Много воды утекло в Ниле со дня нашей последней встречи с тобой в этой вонючей Сирии. Я только что вернулся из земли Куш, где по приказу фараона распустил гарнизоны и привез негритянские отряды назад в Фивы, так что юг страны не защищен. Если так пойдет и дальше, то лишь вопрос времени, когда в Сирии начнутся беспорядки. Мятеж может привести фараона в чувство, а между тем страна обнищала. Со времени его коронации в рудниках работало очень мало людей, и они не принесли прибыли. Подгонять ленивых при помощи палки больше не разрешается, вместо этого их сажают на скудный рацион. Поистине у меня душа трепещет из-за фараона, из-за Египта и из-за его бога, хотя о богах я как воин не знаю ничего. Скажу только, что многие, очень-очень многие погибнут из-за этого бога. Это безумие, ибо, несомненно, бога существуют для того, чтобы успокаивать людей, а не сеять смуту среди них.

Помолчав, он продолжал:

— Завтра Амон будет свергнут, и никто не пожалеет о нем, ибо он был слишком могуществен, чтобы делить Египет с фараоном. Фараон поступает как государственный муж, низвергая его, ибо тогда он сможет конфисковать его огромные владения, которые еще могут оказаться нашим спасением. Жрецы других богов обделены Амоном и завистливы, но они не любят и Атона, а ведь жрецы владеют душами людей. По этой причине должна произойти беда.

— Но, — сказал я, — Амон — ненавистный бог, и его жрецы держали людей в невежестве слишком долгое время и душили каждую живую мысль, так что теперь никто не осмеливается сказать слова без разрешения Амона. Между тем Атон предлагает свет и свободную жизнь, жизнь без страха, а это великое дело, самое главное дело, мой друг Хоремхеб.

— Не знаю, что ты подразумеваешь под страхом, — ответил он. — Народ должно сдерживать страхом. Если им правят боги, то для поддержки трона не нужно никакого оружия. Если бы Амон согласился служить фараону, он бы полностью сохранил свое положение, ибо нет народа, которым можно было бы управлять без помощи страха. Вот почему Атон со своей кротостью и крестом любви — очень опасный бог.

— Он более великий бог, чем ты полагаешь, — сказал я спокойно, едва сознавая, почему я это сказал. — Быть может, он в тебе, хоть ты сам того не ведаешь, и во мне. Если бы люди его поняли, он мог бы спасти их всех от страха и невежества. Но более вероятно, что многим придется погибнуть из-за него, как ты говоришь, ибо обычным людям можно только силой навязать вечную истину.

Хоремхеб смотрел на меня нетерпеливо, как на лепечущего младенца. Потом, вдохновясь «крокодильим хвостом», он снова обрел чувство юмора и заметил:

— По крайней мере мы согласны, что пришло время изгнать Амона, и если это будет сделано, это должно быть сделано внезапно, ночью и тайком, и по всей стране в одно и то же время. Жрецов высших ступеней нужно немедленно казнить, а других отправить в рудники и каменоломни. Но фараон по своему недомыслию желает все делать открыто, ничего не скрывая от народа и при свете своего бога, ибо солнечный диск — это его бог; совсем не новое учение, кстати. Эта затея безумна и будет стоить много крови. Я не хотел это выполнить, поскольку мне не сказали заранее о его планах. Клянусь Сетом и всеми демонами, если бы я знал об этом деле, я бы хорошо его организовал и сверг Амона так быстро, что сам едва ли понял бы, что случилось. Но сейчас каждый уличный мальчишка в Фивах знает про этот план; жрецы подстрекают народ во дворах храма, мужчины ломают ветки в своих садах, чтобы превратить их в оружие, а женщины идут в храм со стиральными вальками, спрятанными под платьями. Клянусь моим Соколом, я готов заплакать от безумия фараона.

Он положил голову на руки и проливал слезы над испытаниями, которые предстояли Фивам. Мерит принесла ему третий кубок «крокодильего хвоста» и смотрела с таким восхищением на его широкую спицу и крепкие мышцы, что я резко приказал ей уйти и оставить нас одних. Я пытался рассказать Хоремхебу о том, что видел в Вавилоне и земле Хатти и на Крите, пока не заметил, что «крокодил» уже ударил его по голове своим хвостом и что он забылся тяжелым сном, уронив голову на руки. Он провел эту ночь рядом со мной, и я сторожил его сон, слушая всю ночь, как пируют в таверне солдаты. Капта с хозяином считали себя обязанными угощать их, дабы они охотнее защищали дом, когда начнутся беспорядки. Но мне было невесело, ибо я размышлял о том, что в каждом доме Фив точат ножи, острят колья и обивают медью пестики от ступок. Я думал о том, что в городе немногие спят в эту ночь — и, конечно же, фараон не был среди них, но Хоремхеб, прирожденный воин, спал крепко.

Всю ночь напролет толпы бодрствовали перед храмом. Бедные лежали на прохладных лужайках цветочных садов, между тем как жрецы приносили беспрерывные и обильные жертвы Амону и раздавали жертвенное мясо, хлеб и вино народу. Они взывали к Амону громкими голосами и сулили вечную жизнь всем, кто верит в него и отдаст ради него жизнь.

Жрецы могли бы предотвратить кровопролитие, если бы захотели. Они должны были только покориться, и фараон отпустил бы их с миром и не стал бы их преследовать, поскольку его бог питает отвращение к гонениям и ненависти. Но богатство и власть ударили им в голову, так что даже смерть не страшила их. Они знали, что ни народ, ни малочисленные стражники Амона не могут противостоять армии, обученной и окрепшей в боях, но что такая армия сметет все на своем пути, как половодье сметает сухую солому. Они желали кровопролития между Амоном и Атоном, так, чтобы изобразить убийцей и преступником фараона, который тогда позволит грязным неграм проливать чистую кровь египтян. Они жаждали, чтобы Амону была принесена такая жертва, которая выдержала бы пробу вечности, даже если бы его изображение было свергнуто, а храм закрыт.