Огромная толпа людей всех сословий собралась у стен золотого дворца, и даже запретная береговая полоса была переполнена лодками — деревянными гребными лодками богатых и просмоленными тростниковыми — бедных. Когда мы показались, по толпе пробежал шепот, подобный шуму отдаленного потока, и известие, что царский черепной хирург уже в пути, передавалось из уст в уста. Затем люди воздели в скорби руки, тогда как вопли и стенания преследовали нас до самого дворца, ибо каждый знал, что ни один фараон никогда еще не увидел третьего восхода солнца после того, как был открыт его череп.

Через Ворота Лилий нас провели в царские покои; придворные прислуживали нам и падали ниц пред нами, ибо мы несли смерть в своих руках. Для очищения была приготовлена временная комната, но, обменявшись несколькими словами с личным врачом фараона, Птагор воздел в горе руки и совершил обряд очищения кое-как. За нами несли священный огонь, и, миновав ряд роскошных комнат, мы вошли в царскую опочивальню.

Великий фараон лежал под золотым пологом; столбики, поддерживающие балдахин, изображали богов-хранителей, а постель опиралась на изваяния львов. Его распухшее тело было обнажено и освобождено от всех эмблем власти. Он был без сознания, его старческая голова свесилась набок, и он тяжело дышал, слюна вытекала из уголка его рта. Величие смертных так призрачно и недолговечно, что фараона нельзя было теперь отличить от любого другого старика, лежащего при смерти в приемном зале Обители Жизни. А на стенах комнаты он был изображен несущимся в колеснице, запряженной резвыми конями, украшенными султанами; его сильная рука натягивала тетиву, и львы, пронзенные его стрелами, падали мертвыми к его ногам.

Мы простерлись ниц пред ним, зная, как должен был знать каждый видевший смерть, что искусство Птагора здесь бессильно. Но поскольку на протяжении столетий прибегали к трепанации черепа фараона как к последнему средству, если естественная смерть не наступала, постольку фараону следовало вскрыть череп, и мы приступили к нашей работе. Я поднял крышку ящика из черного дерева и еще раз обжег в пламени скальпели, боры и пинцеты. Придворный врач уже выбрил и вымыл голову умирающего, и Птагор приказал человеку, заговаривающему кровь, сесть на кровать и взять в руки голову фараона.

Тогда царская супруга Тайя шагнула к постели и отстранила его. До сих пор она стояла у стены с воздетыми в горе руками, неподвижная, как изваяние. Позади нее стояли юный наследник трона Аменхотеп и его сестра Бакетамон, но я все еще не смел поднять на них глаза. Теперь, когда в комнате началась суета, я взглянул на них и узнал их по их изображениям в храмах. Наследник был одних лет со мной, но выше меня. У принцессы Бакетамон были благородные и прекрасные черты лица и большие глаза. Но величественнее их была царская супруга Тайя, хотя она была невысокого роста и полная. У нее был очень смуглый цвет лица, широкие и выдающиеся скулы. Рассказывали, что происходила она из народа и что в ее жилах течет негритянская кровь; не знаю, так ли это, ибо это только слух. Если даже и правда, что ее родители не носили почетных титулов в летописях, все же глаза ее выражали ум, смелость и проницательность, да и вся ее внешность излучала властность. Когда она сделала движение рукой, взглянув на того, кто заговаривал кровь, он показался пылью под ее смуглыми ногами. Я понял ее чувства, ибо этот человек был погонщиком мулов, низким по рождению, и не умел ни читать, ни писать. Он стоял, склонив голову, свесив руки и открыв рот, с безучастным лицом. Хотя он не был искусным и талантливым, но все же обладал способностью заговаривать кровь одним своим присутствием. Потому-то его и оторвали от поля и мулов и платили ему вознаграждение в храме; но, несмотря на весь обряд очищения, вокруг него держался запах навоза. Он и сам не мог бы объяснить, что эта за сила. Она таилась в нем, как таится в земле драгоценный камень, и сила эта была такова, что ни изучить ее, ни упражняться в ней было невозможно.

— Я не позволяю ему касаться бога, — заявила царица. — Я сама буду держать голову бога, если это необходимо.

Птагор протестовал, ибо это была неприятная и кровавая работа; тем не менее она села на край постели и с величайшей осторожностью положила голову своего умирающего мужа себе на колени, не обращая внимания на слюну, которая капала на ее руки.

— Он мой, — сказала она, — и никто другой не прикоснется к нему. Только из моих рук он может уйти в царство смерти.

— Он вступит на корабль своего отца солнца, — промолвил Птагор, надрезая кожу своим кремневым ножом. — Он рожден от солнца и вернется к солнцу, и все будут восхвалять его имя во веки веков… Во имя Сета и всех демонов, чем занят тот, кто останавливает кровь?

Он говорил, чтобы отвлечь внимание царицы от операции — так опытный врач беседует с больным, которому причиняет боль; но последние слова он прошипел крестьянину, который стоял, прислонившись к притолоке, с сонными, полузакрытыми глазами. Кровь хлынула из головы фараона и заструилась по коленям его супруги, так что она вздрогнула и лицо ее стало изжелта-серым. Крестьянин очнулся от своих мыслей, несомненно, о быках и оросительных канавах, вспомнил о своей обязанности и, подойдя к постели, взглянул на фараона и поднял руки. Кровотечение тотчас же прекратилось, и я вымыл и очистил от крови голову.

— Простите меня, моя маленькая госпожа, — сказал Птагор, взяв бор у меня из рук, — к солнцу, да, конечно, прямо к своему отцу на золотой корабль, да будет с ним благословение Амона!

Говоря это, он быстро и ловко вращал руками бор до тех пор, пока не просверлил кость. Наследник открыл глаза, сделал шаг вперед, и по лицу его пробежал трепет, когда он сказал:

— Не Амон, а Ра-Герахте благословит его, и он проявится в Атоне.

— Да, разумеется, Атон, — успокаивающе прошептал Птагор. — Конечно, Атон, это я обмолвился.

Он снова взял свой кремневый нож и молоток с эбонитовой рукояткой и легкими постукиваниями стал отодвигать кусок кости.

— Ибо я помню, что в своей божественной мудрости он воздвиг храм Атону. Это случилось, несомненно, после рождения наследника, не так ли, прекрасная Тайя? Одну минуту.

Он с беспокойством взглянул на наследника, который стоял у постели со сжатыми кулаками и подергивающимся лицом.

— Глоток вина уймет дрожь в моих руках и не причинит никакого вреда наследнику. В такое время, как сейчас, вполне можно было бы сломать печать на царском кувшине. Так-то!

Я подал ему щипцы, и он со скрежетом выдернул кусок кости.

— Посвети немного, Синухе!

Птагор тяжело вздохнул, ибо самое худшее осталось позади; так же вздохнул и я. Казалось, то же чувство облегчения передалось лежащему без сознания фараону, ибо его члены пришли в движение, дыхание стало медленнее и он впал в еще более глубокую кому. Птагор задумчиво рассматривал при ярком освещении открытый мозг фараона: он был серовато-голубой и трепещущий.

— Хм, — сказал он, размышляя. — Что сделано, то сделано. Да поможет ему в остальном Атон, ибо это по силам лишь одним богам, но не людям.

Легко и осторожно он вставил на место кусочек кости, смазав клеем края, стянул края раны и забинтовал ее. Супруга царя положила его голову на подпорку для шеи из редкого дерева и посмотрела на Птагора. Кровь засохла на ней, но она не замечала этого. Птагор встретил ее бесстрашный взгляд без почтительного поклона и тихо сказал:

— Он протянет до рассвета, если дозволит его бог.

Затем он поднял руки в знак скорби, так же поступил и я. Но когда он поднял их, чтобы выразить сочувствие, я не посмел последовать его примеру, ибо кто я был такой, чтобы сострадать королевской семье? Я обжег над огнем инструменты и сложил их обратно в ящик из черного дерева.