Она улыбалась мне из-под мокрых волос, пока я не ушел, унося ее нож и испытывая горькую обиду. Ведь я понимал, что она перехитрила меня, отдав мне свой нож и связав этим наши судьбы, и я не мог ускользнуть от нее.

Бурнабуриаш встретил меня по пути из женских покоев и очень любопытствовал узнать, что же произошло.

— Твои евнухи плохо тебе услужили, — сказал я, — ибо Минея, девушка, которую купили для тебя, неистовствует и не подпустит к себе мужчину, потому что ее бог запрещает ей это. Так что лучше оставить ее в покое, пока она не одумается.

Но Бурнабуриаш только радостно рассмеялся.

— Поистине я жду от нее массу удовольствий, ибо знаю подобных девушек; на них лучше всего действует палка. Я еще юный и безбородый и часто устаю в объятиях женщин; для меня большое удовольствие смотреть на них и слушать их вопли, когда евнухи секут их прутьями. Так что эта упрямая девчонка очень мне по душе, раз уж есть повод высечь ее, и клянусь, в эту же ночь ее изобьют так, что ее кожа вздуется и она не сможет лежать на спине, и мне будет еще приятнее.

Уходя, он потер руки и захихикал, как девчонка. Стоя и глядя, как он уходит, я понял, что он уже не друг мне и что я уже не желаю ему добра. А нож Минеи все еще лежал в моей руке.

После этого я не мог присоединиться к общему веселью, хотя во дворце толпились люди, которые пили вино и пиво и горячо хлопали дурачествам Капта, ибо он уже позабыл о неприятности в женских покоях. Его подбитый глаз вылечили куском свежего сырого мяса, и боль прошла, но осталась сильная краснота. Однако со мной что-то было неладно.

Я размышлял о том, что мне многое еще нужно узнать в Вавилоне, поскольку я не завершил мои занятия, относящиеся к печени овцы, и не научился вливать масло в воду так искусно, как это делали жрецы. Кроме того, Бурнабуриаш многим был мне обязан как за мое врачебное искусство, так и за мою дружбу, и я знал, что, оставаясь его другом, получу перед отъездом щедрые подарки. Однако чем больше я размышлял над этим, тем настойчивее преследовало меня лицо Минеи. Я думал также и о Капта, который должен был умереть в этот вечер по дурацкой прихоти царя, без моего согласия, хотя он был моим слугой.

В итоге сердце мое ожесточилось против царя, который так оскорбил меня, что дал мне этим право ответить ему тем же, хотя сердце говорило мне, что даже самая мысль об этом была нарушением всех законов дружбы. Но я был одинокий чужеземец, не связанный здешними обычаями. Поэтому в тот же день я спустился к берегу реки и, наняв десятивесельное судно, сказал гребцам:

— Сегодня День Ложного Царя, и я знаю, что вы опьянели от веселья и от пива и вам неохота грести. Но я заплачу вам вдвое против обычного, ибо умер мой богатый дядюшка, а я должен забрать его тело и похоронить рядом с его предками, и мне надо поспешить, пока его дети или мой брат не заспорили о наследстве и не оставили меня без гроша. Так что я щедро заплачу вам, если вы поедете быстро, но путешествие будет долгим, ибо мои предки покоятся в нашем старом доме на границе Митанни.

Гребцы ворчали, но я купил им два кувшина пива и сказал, что они могут пить хоть до заката, лишь бы были готовы отплыть, как только стемнеет.

В ответ они шумно запротестовали:

— Ни за что на свете мы не тронемся после наступления темноты, ибо ночью полным-полно чертей, и больших, и маленьких, а также злых духов, которые кричат страшным голосом и могут опрокинуть нашу лодку или убить нас.

Но я ответил:

— Я принесу жертву в храме, чтобы с нами ничего не приключилось за время нашего путешествия, а звон серебра, которое я вам дам, когда мы доплывем, заглушит вопли всех чертей.

Я отправился к башне и там во дворе принес в жертву овцу; там было почти безлюдно, так как большинство горожан собралось во дворце на празднике в честь Ложного Царя. Я разглядывал печень овцы, но у меня мешались мысли, и из этого ничего не получилось. Я заметил только, что она была темнее, чем обычно, и издавала дурной запах, и это внушило мне дурные предчувствия. Я собрал кровь овцы в кожаную коробочку, которую под мышкой отнес во дворец. Когда я входил в женские покои, над моей головой пролетела ласточка, и это согрело мое сердце и вселило в меня храбрость, ибо это была птичка моей родины, и я счел это за доброе предзнаменование.

На женской половине я сказал евнухам:

— Оставьте меня наедине с той безумной женщиной, чтобы я мог изгнать из нее дьявола.

Они повиновались и отвели меня в ее комнату, где я растолковал Минее, что она должна сделать, и отдал ей нож и коробочку с кровью. Она обещала последовать моим указаниям, и я ушел, закрыв за собой дверь, приказал евнухам не беспокоить ее, ибо я дал ей лекарство, которое изгонит из нее демонов — таких, какие вселятся в первого, кто откроет дверь без моего разрешения. Других предостережений им не требовалось.

К этому времени заходящее солнце залило комнаты дворца красным светом. Капта опять ел и пил, тогда как Бурнабуриаш прислуживал ему, смеясь и хихикая, как девчонка. На полу в лужах вина спали пьяные. Я сказал Бурнабуриашу:

— Я хочу удостовериться, что Капта умрет легкой смертью, ибо он мой слуга, и ради него я должен сам в этом убедиться.

— Тогда поторопись, — сказал он, — ибо старик уже подмешивает яд в вино и твой слуга должен умереть на закате, как требует обычай.

Я разыскал старого царского врача. Когда я сказал ему, что меня послал царь, он поверил мне и предложил:

— Сам смешай яд, ибо от выпитого вина у меня дрожат руки, а глаза так затуманены, что я ничего не вижу, столько я хохотал сегодня над проделками твоего слуги.

Я вылил его смесь и влил в вино маковый сок, но не смертельную дозу. Затем, вручая кубок Капта, я сказал:

— Капта, может статься, что мы никогда больше не увидимся, ибо все эти почести ударили тебе в голову и ты не соизволишь узнать меня. Выпей поэтому из чаши, которую я предлагаю тебе, чтобы, вернувшись в Египет, я мог сказать, что властелин четырех частей света был моим другом. Выпив это, ты узнаешь, что я всегда желал тебе только добра, что бы там ни случилось. Помни также о нашем скарабее!

Капта сказал:

— Слова этого египтянина были бы как жужжание мух для моих ушей, если бы мои уши не гудели от вина так, что я не расслышал ничего из того, что он говорит. Но от кубка я никогда не отказываюсь, как всем известно и как я показал сегодня всем моим подданным, которыми очень доволен. Поэтому я осушу твой кубок, хотя и знаю, что завтра дикие ослы будут лягать меня в голову.

Он осушил кубок, и в эту минуту зашло солнце. Внесли факелы и зажгли светильники. Все поднялись и стояли в молчании, так что во всем дворце воцарилась тишина. Капта снял вавилонскую корону, сказав:

— Эта проклятая корона оттянула мне голову, и я устал от нее. Ноги мои тоже онемели, и веки мои тяжелы, как свинец. Лучше бы мне пойти спать.

Сказав это, он потянул на себя скатерть и улегся на пол. Вместе со скатертью на него полетели кувшины и винные чаши, так что он погрузился в вино по шею, как он и обещал еще утром. Царские слуги раздели его и облачили Бурнабуриаша в промокшую от вина одежду, водрузили ему на голову корону, дали ему в руки символы власти и подвели его к трону.

— Это был утомительный день, — сказал он. — Однако я не преминул заметить среди вас таких, кто не проявил ко мне должного почтения на празднестве, очевидно, в надежде, что я удавлюсь и никогда не вернусь на свой трон. Гоните отсюда плетьми всех дрыхнущих, выбросьте весь этот сброд из дворов дворца и посадите этого дурака навечно в кувшин, если он умер, ибо он мне надоел.

Капта перевернули на спину, и старый врач, ощупав его трясущимися руками и осмотрев затуманенными глазами, заявил:

— Он мертв, как навозный жук.

Слуги внесли огромную глиняную урну, какими вавилоняне пользуются для захоронения умерших, поместили в нее Капта и запечатали ее горлышко. Царь приказал отнести кувшин в подземелье, расположенное под дворцом, и поставить его среди предшествующих ложных царей.