— Нелепо делать фараоном незрелого мальчика! Этот негодяй, мой отец Эйе, отобрал его у меня и правит Египтом от его имени, хотя я супруга фараона и мать. Более того, люди смотрели на меня с вожделением и называли меня красавицей; меня называли даже самой красивой женщиной в Египте, пусть это и преувеличение. Взгляни на меня, Хоремхеб, хотя от скорби взор мой померк и голова поникла. В твоих руках копье, и вместе с тобой мы можем принести Египту большую пользу. Я говорю с тобой гак откровенно, потому что думаю только о благе Египта и знаю, что мой отец, этот проклятый Эйе, человек очень жадный и глупый, принесет много вреда этой стране.

Хоремхеб оглядел ее, а Нефертити сбросила одежду, сказав, что в каюте слишком жарко, и явно пытаясь его соблазнить. Она ничего не знала о тайном сговоре Хоремхеба с Эйе и, если даже женским чутьем угадывала какие-то его планы, связанные с Бакетамон, то считала, что может легко занять в его душе место неопытной и надменной принцессы. Но ее красота не произвела на него впечатления.

Холодно глядя на нее, он сказал:

— Меня достаточно изваляли в грязи в этом проклятом городе, и я не желаю больше оскверняться здесь, прекрасная Нефертити. Мне нужно продиктовать письма в связи с военными действиями, и у меня нет времени развлекаться с тобой.

Обо всем этом Хоремхеб рассказал мне позднее, и, хотя он наверняка кое-что приукрасил, в основном это было правдой. С этого дня Нефертити возненавидела Хоремхеба лютой ненавистью и делала все возможное, чтобы навредить ему и очернить его доброе имя. В Фивах она завела дружбу с Бакетамон, из-за чего Хоремхеб очень пострадал, как я расскажу позже. Было бы гораздо благоразумней не оскорблять ее, а проявить к ней доброту. Но Хоремхеб не желал изменить и мертвому фараону. Как ни странно, но он все еще любил Эхнатона, хотя и велел стереть его имя и изображение со всех надписей и разрушить храм Атона в Фивах. В доказательство этого я могу рассказать, как он приказал своим приверженцам тайно перенести тело Эхнатона из гробницы в Ахетатоне в гробницу его матери в Фивах, чтобы оно не попало в руки жрецов. Ибо жрецы собирались сжечь тело Эхнатона и выбросить пепел в реку. Но все эти события произошли гораздо позже.

Как только Эйе получил согласие Тутанхамона, он поспешил собрать много кораблей и погрузил на них весь двор. Ахетатон покинули все, кроме бальзамировщиков в Обители Смерти, которые готовили тело Эхнатона к вечной жизни. Последние обитатели города торопились уехать и не оглядывались назад. В золотом дворце вся посуда для еды и питья была брошена на столах, тогда как игрушки Тута валялись на полу, продолжая свою вечную игру в похороны.

Ветры пустыни ворвались во дворец; песок засыпал полы, на которых сверкающие утки летали в вечнозеленых камышах, а разноцветные рыбки плавали в соленой воде. Пустыня возвращалась в сады Ахетатона; пруды, некогда полные рыбы, высыхали, оросительные каналы забивал песок, фруктовые деревья погибали. Глиняные стены рассыпались, крыши рушились и весь город превращался в руины. Шакалы бродили по пустым залам дворца и устраивали себе логовища на мягких постелях и диванах. Город Ахетатон погибал так же быстро, как фараон Эхнатон построил его.

Население Фив бурно радовалось возвращению Амона и восшествию нового фараона. Так уж глупо устроено человеческое сердце, что оно всегда надеется на будущее, не извлекая никаких уроков из ошибок прошлого и воображая, что завтра будет лучше, чем сегодня. Люди вышли на улицу Рамс, приветствуя нового фараона радостными криками и бросая цветы к его ногам.

Однако в порту и в бедных кварталах еще дымились развалины. Он них поднимался едкий дым, а от реки несло зловонием кровавой бойни.

Вдоль карнизов под крышами храмов вороны и грифы вытягивали шеи, слишком объевшиеся, чтобы летать. Там и сям среди развалин и сгоревших домов рылись в поисках своего добра испуганные женщины и дети — в тех местах, где прежде было их жилье. Я ходил к причалам, где все еще стоял смрад разлагающейся крови, глядел на пустые корзины и думал о Мерит и маленьком Тоте, которые погибли из-за Атона и моего безумия.

Ноги привели меня к развалинам «Хвоста крокодила», и я вспомнил, как Мерит некогда сказала мне:

— Может, я только подушка, разделяющая твое одиночество, а может, я твоя изношенная циновка.

Я видел маленького Тота, его щечки и члены были по-детски пухлыми, и он обвивал своими ручками мою шею и прижимался щекой к моей щеке. Едкий дым проникал мне в ноздри, когда я бродил в пыли порта, видя перед собой пронзенное тело Мерит, окровавленный нос маленького Тота и его спутанные волосы, липкие от крови. Я размышлял о том, что смерть фараона Эхнатона была легкой. Я думал также, что нет в мире ничего ужаснее, чем мечты фараонов, ибо семена, которые они сеют, — кровь и смерть.

Ликующие крики толпы доносились до моего слуха, ибо люди приветствовали фараона Тутанхамона, полагая в своем заблуждении, что этот сбитый с толку мальчик, чьи мысли были устремлены лишь к прекрасной гробнице, искоренит несправедливость и вернет мир и процветание земле Кем.

Я шел куда глаза глядят, сознавая, что остался один на белом свете, а моя кровь, текшая в жилах Тота, пролилась бесплодно.

Я больше не лелеял надежду на бессмертие, смерть казалась мне скорее отдыхом, и сном, и теплом очага в зимнюю ночь. Бог Эхнатона лишил меня надежды и радости, и я знал, что все боги обитают в домах мрака, откуда нет возврата. Фараон Эхнатон принял смерть из моих рук, но это не принесло мне утешения. Смерть даровала ему милосердное забвение, я же был жив и все помнил. Мое сердце переполнила горечь, и меня душил гнев на толпу, ревущую теперь перед храмом словно скот, для которого не существует уроков прошлого.

Я добрел до развалин дома медеплавильщика. Завидев меня, дети попрятались, а женщины, которые искали свои горшки и кувшины, закрыли лица. Моему взору открылись грязные стены дома, черные от сажи; бассейн в саду высох, а ветви сикомора были черны и голы. Но среди развалин соорудили навес, под которым я увидел кувшин для воды. Мути вышла мне навстречу, ее седеющие волосы были в земле, она хромала от раны. Преклонив предо мной свои дрожащие колени, она сказала с горькой насмешкой:

— Да будет благословен день, когда мой господин вернулся домой!

Больше она ничего не могла вымолвить. Она говорила сдавленным от злобы голосом. Припав к земле, она закрыла лицо руками. Ее худое тело было сильно изранено мечами и рогами Амона, но раны затянулись, так что мне незачем было обрабатывать их. Я спросил:

— Где Капта?

— Капта мертв, — ответила она. — Говорят, рабы убили его, увидев, что он предал их и подал вино людям Пепитамона.

Но я не поверил ей, зная, что он не мог умереть и, что бы ни случилось, Капта останется жив.

Мое неверие привело ее в ярость, и Мути вскричала:

— Должно быть, тебе легко и приятно смеяться сейчас, Синухе, — сейчас, когда ты видел торжество своего Атона! Все вы, мужчины, таковы. Все зло мира от мужчин, ибо они никогда не взрослеют. Они остаются мальчишками: швыряют друг в друга камнями, дерутся, а величайшая радость для них — приносить горе тем, кто любит их и желает им добра. Разве я не желала тебе всегда добра, Синухе? И как ты отблагодарил меня? Хромая, израненная, с горстью заплесневелого зерна в руке! Но я виню тебя не за мои несчастья, а только за Мерит, которая была слишком хороша для тебя и которую ты сознательно и намеренно обрек на смерть. Я выплакала свои глаза из-за маленького Тота, ведь он был мне как родной сын, и я пекла для него медовые пряники. Но что тебе до этого! Ты нагло являешься сюда, пустив по ветру все свои богатства, чтобы отдохнуть под кровом, который я построила с таким трудом, дабы кормить тебя! Бьюсь об заклад, под утро ты будешь клянчить пива, а утром станешь колотить меня за то, что я служу тебе не так прилежно, как тебе хотелось бы. Ты заставишь меня работать на тебя, а сам станешь валяться без дела. Таковы мужчины.