У Хоремхеба не хватило терпения продолжать торг, и он сказал:

— Да будет так! Пусть эта бессмыслица обретет счастливый конец. Не думаю, что ты станешь особенно увиливать, раз так горячо желаешь получить эти короны, эти игрушки!

Возбужденный, он совершенно забыл обо мне, но, заметив меня, смущенно сказал:

— Синухе, ты все еще здесь? Ты слышал то, что не предназначено для ушей недостойного, и боюсь, мне придется убить тебя, хотя я не хотел бы этого, ведь ты мой друг.

Его слова рассмешили меня, ибо я понял, сколь недостойны эти два человека, только что делившие между собой корону, тогда как я, сидевший при этом на полу, возможно, был достойнее всех, ведь я единственный мужчина из потомков фараона и в моих жилах течет его священная кровь. Я не мог удержаться от смеха и, зажав рот рукой, хихикал, как старуха.

Эйе очень разозлился и сказал:

— Не подобает тебе смеяться, Синухе, ибо мы обсуждаем важные дела. Однако мы не убьем тебя, хотя ты этого заслуживаешь. Хорошо, что ты слышал, о чем мы говорили. Ты наш свидетель. Ты никогда не сможешь рассказать о том, что слышал здесь сегодня, ибо ты нужен нам и мы свяжем тебя с нами. Ты очень хорошо понимаешь, что фараону самое время умереть. Как его врач ты сегодня же вскроешь ему череп и проследишь за тем, чтобы твой нож вошел достаточно глубоко и фараон смог уйти достойно, как требует того обычай.

Хоремхеб согласился с ним:

— Я не хочу ввязываться в это дело, ибо и так достаточно запачкался, вступив в сговор с Эйе. И все же то, что он сказал, правда. Чтобы Египет был спасен, фараон должен умереть; иного выхода нет.

Я опять захихикал, но, взяв себя в руки, сказал:

— Как врач я не могу вскрыть ему череп, поскольку для этого нет необходимых показаний, а я связан законами моей профессии. Но не беспокойтесь. Как его друг я приготовлю для него хорошее лекарство. Выпив его, он уснет, чтобы никогда не проснуться. Этим я свяжу себя с вами так, что вам никогда не придется бояться моего предательства.

Я принес четвертую из тех пяти бутылок, которые мне когда-то подарил Хрихор, и смешал ее содержимое с вином в золотой чаше. Смесь не имела неприятного запаха. Я взял чашу в руки, и мы все трое вошли в комнату фараона. Он снял с головы свои короны и, отложив в сторону плеть и жезл, отдыхал на ложе с посеревшим лицом и налитыми кровью глазами.

Эйе подошел к нему и, взяв в руки его короны и плеть, прикинул их на вес и сказал:

— Фараон Эхнатон, твой друг Синухе приготовил для тебя хорошее питье. Выпей, это укрепит твои силы, а завтра мы опять поговорим о неприятных вещах.

Фараон сел на своем ложе, взял в руки чашу и посмотрел на каждого из нас поочередно; его усталый взгляд пронзил меня и заставил вздрогнуть. Он сказал:

— Человек оказывает милосердие больному зверю ударом дубинки. Есть ли у тебя милосердие для меня, Синухе? Если есть, я благодарю тебя, ибо мое разочарование для меня горше смерти, а смерть сегодня слаще, чем аромат мирры.

— Выпей, фараон Эхнатон, — сказал я. — Выпей во имя Атона.

Хоремхеб добавил:

— Пей, Эхнатон, друг мой. Выпей, чтобы спасти Египет. Я прикрою твои слабые плечи своим плащом, как я уже сделал это однажды в пустыне под Фивами.

Фараон Эхнатон пил из чаши, но рука его дрожала так, что вино выплеснулось ему на подбородок. Тогда он схватил чашу обеими руками и выпил ее до дна. Потом откинулся назад и оперся шеей на деревянную подставку. Он не сказал ни слова и смотрел тусклыми невидящими глазами, погружаясь в свои видения. Через некоторое время он начал дрожать, словно от холода. Хоремхеб снял свой плащ и накрыл им фараона, а Эйе взял короны обеими руками и примерил их.

Так умер фараон Эхнатон. Я дал ему чашу смерти, и он принял ее из моих рук. Все же не знаю, почему я сделал это, ведь человеку не дано познать своего сердца. Думаю, я сделал это не столько для спасения Египта, сколько из-за Мерит и моего сына Тота. Я сделал это не из любви к Эхнатону, а из ненависти и нетерпимости к тому злу, которое он посеял. Но, помимо всего прочего, я сделал это и потому, что звезды предрекли мне испить все полной мерой. Увидев его мертвым, я понял, что моя мера уже полна, но ведь человек не знает своего сердца, которое ненасытно, более ненасытно, чем крокодил в реке.

Когда мы увидели, что он умер, мы покинули золотой дворец, запретив слугам беспокоить фараона, так как он спит. Только на следующее утро они нашли его тело и начали горько плакать. Золотой дворец наполнился рыданиями, хотя думаю, что многие довольно легко восприняли его смерть. Царица Нефертити стояла у его одра с сухими глазами, но на ее лице было такое выражение, которого никто не мог бы истолковать. Она касалась тонких пальцев фараона Эхнатона своими прекрасными руками и гладила его щеки, когда я вошел, чтобы сопровождать его в Обитель Смерти, как того требовали мои обязанности. Там я передал его мойщикам трупов и бальзамировщикам, чтобы они подготовили его к вечной жизни.

По закону и обычаям фараоном должен был стать юный Секенре, но он был вне себя от горя, озирался вокруг и не мог произнести ни одного разумного слова, так как привык заимствовать все свои мысли у фараона Эхнатона. Эйе и Хоремхеб сказали ему, что он должен поспешить в Фивы, чтобы принести жертву Амону, если он хочет удержать корону в своих руках. Но он им не поверил, так как был ребячлив и грезил наяву.

Он сказал:

— Я открою всем людям свет Атона, и построю храм моего отца Эхнатона, и провозглашу его богом, потому что он не был похож на других людей.

Увидев, как он глуп, Эйе и Хоремхеб покинули его. На следующий день, когда Секенре пошел ловить рыбу, случилось так, что его тростниковая лодка перевернулась и его тело пожрали крокодилы. Так рассказывали, но как это произошло на самом деле, не знаю. Думаю, не Хоремхеб повелел убить его, а скорее всего Эйе, который спешил вернуться в Фивы и взять в руки бразды правления.

Он и Хоремхеб отправились затем к юному Туту, который, как обычно, играл на полу своей комнаты в похороны, и его супруга Анксенатон играла вместе с ним.

Хоремхеб сказал:

— Пойдем, Тут, тебе уже пора встать с этого грязного пола, ибо ты теперь фараон.

Тут послушно поднялся, сел на золотой трон и сказал:

— Я фараон? Это меня не удивляет, так как я всегда чувствовал свое превосходство над другими, а значит, вполне справедливо, что я стану фараоном. Моей плетью я буду наказывать всех преступников, а моим жезлом я буду как пастух охранять всех добрых и благочестивых.

Эйе сказал:

— Перестань болтать чепуху, Тут! Ты будешь делать все, что я тебе скажу, и без возражений. Сначала мы устроим радостный переезд в Фивы, а в Фивах ты склонишься пред Амоном в его великом храме и принесешь ему жертву. Потом жрецы помажут тебя на царство и возложат тебе на голову белую и красную короны. Ты понял?

Тут немного подумал и спросил:

— Если я отправлюсь в Фивы, мне построят большую гробницу, как всем фараонам? Жрецы принесут туда игрушки, золотые стулья и красивое ложе? В Ахетатоне гробницы узкие и темные, а я хочу, чтобы у меня были не только настенные рисунки, но и настоящие игрушки и мой прекрасный голубой нож, который мне подарили хетты.

— Конечно, жрецы построят тебе прекрасную гробницу, — сказал Эйе. — Ты умный мальчик, Тут, раз прежде всего подумал о своей гробнице, став фараоном. Ты даже умнее, чем думаешь. Тутанхатон не совсем подходящее имя, чтобы предстать перед жрецами Амона, поэтому с сегодняшнего дня ты будешь зваться Тутанхамоном.

Тут ничего не возразил на это, только пожелал научиться писать свое новое имя, поскольку не знал, какими иероглифами оно обозначается. Таким образом имя Амона было впервые написано в Ахетатоне. Когда Нефертити узнала, что Тутанхамону предстоит стать фараоном, а ее самую обошли, она надела свое самое любимое платье, умастила тело, смазала волосы лучшими мазями, несмотря на свое вдовство, и отправилась к Хоремхебу на его корабль.

Она сказала ему: