Капта пришла та же мысль, ибо он сказал:
— Это не может быть от быка, потому что такому быку не войти в эти проходы. Думаю, это навоз чудовищного змея!
Сказав это, он сделал огромный глоток из кувшина, и его зубы стучали о край, а я размышлял, что этот лабиринт словно предназначен для передвижения такого змея, и меня охватил порыв повернуть назад. Но я вспомнил Минею и, подгоняемый безумным отчаянием, протиснулся вперед, таща за собой Капта и крепко сжимая свой нож влажной рукой, хотя и знал, что никакой нож не поможет мне.
По мере того как мы продвигались, зловоние проходов становилось все более ужасающим, напоминая миазмы какой-то огромной могилы, и нам было трудно дышать. Все же я радовался, зная, что мы близки к цели. Мы быстро двигались вперед, пока слабый свет был различим в проходах. Теперь мы оказались в самой горе; стены уже были не кирпичные, а из мягкой породы. Дорога вела вниз, и мы спотыкались о человеческие кости и кучи навоза, пока перед нами не открылась большая пещера. Мы ступили на каменистый выступ, нависающий над поверхностью воды, и окунулись в еще более смрадный и ядовитый воздух.
С моря в эту пещеру проникал свет, ужасный зеленоватый свет, который позволял нам обойтись без факела, и откуда-то издали до нас доносился грохот волн, разбивающихся о скалы. Перед нами на поверхности воды плавало что-то, напоминающее ряд огромных кожаных мешков, пока глаз не различил, что это одно мертвое животное — громаднее и страшнее, чем можно было вообразить; оно выделяло смрад разложения. Его голова была погружена в воду; это было что-то вроде гигантского быка. Его туша напоминала тело змеи; разлагаясь, она светилась, и ее омерзительные изгибы покачивались на воде. Я понял, что вижу критского бога, и понял также, что он давно умер. Где же Минея?
При мысли о ней я думал также и обо всех ее предшественниках. Думал о юношах, которым были запрещены женщины, и о девушках, которые должны были хранить непорочность, чтобы восприять блаженство и славу этого бога. Я думал о черепах и костях в проходах обители мрака. Я думал о чудовище, которое преследовало их в лабиринте и преграждало путь своим исполинским телом, так что ни прыжки, ни любые другие уловки не могли помочь им.
Громадина питалась человеческим мясом — единственная пища в течение месяца, пища, которую поставляли правители Крита в виде красивейших девушек и самых безупречных юношей, ибо эти правители верили, что, поступив так, могут сохранить владычество над морями. Когда-то давным-давно буря загнала эту тварь в пещеру из страшных глубин океана. Чтобы помешать ей вернуться туда, был прегражден выход и построен лабиринт, дабы тварь могла там передвигаться. Потом ее кормили жертвами до тех пор, пока она не сдохла, и нигде во всем мире не было другого такого чудовища. Где же тогда Минея?
Обезумев от отчаяния, я выкрикивал имя Минеи и будил эхо в пещере, пока Капта не указал мне на скалу, на которой мы стояли; она была в пятнах высохшей крови. Проследив глазами за этими пятнами до самой воды, я увидел тело Минеи, вернее, то, что от него осталось. Оно медленно шевелилось в глубине, его терзали морские крабы, хищно на него набросившиеся. Лица у нее не было, и я узнал ее только по серебряной сетке на волосах. Мне не надо было искать на ее груди раны от меча, ибо я знал, что Минотавр следовал за ней сюда, пронзил ее сзади мечом и сбросил в воду, чтобы никто не узнал, что критский бог мертв. То же самое он, должно быть, проделывал со многими девушками и юношами до Минеи.
Когда я увидел и понял все это, дикий крик вырвался из моей груди. Я упал в обморок и наверняка свалился бы с уступа, чтобы присоединиться к Минее, если бы Капта не оттащил меня в безопасное место, как он после рассказал мне. О том, что произошло потом, я ничего не знаю, не считая рассказов Капта, так, на счастье, глубок был обморок, последовавший за тревогой, мукой и отчаянием.
Капта сказал мне, что он долго горевал над моим телом, полагая, что я умер; он плакал также и о Минсе, пока здравый смысл не вернулся к нему. Ощупав меня и обнаружив, что я жив, он решил, что должен спасти по крайней мере меня, раз уж не может ничего сделать для нее. Он увидел тела других юношей и девушек, убитых Минотавром; крабы ободрали все мясо с их костей, так что они лежали гладкие и белые на песчаном морском дне.
Потом он стал задыхаться от смрада. Поняв, что не может нести меня и кувшин с вином, он решительно выпил остатки вина и бросил пустой кувшин в воду. Это так сильно поддержало его, что он, то волоча, то неся меня, достиг медных ворот с помощью клубка, который мы разматывали по пути туда. Немного поразмыслив, он решил, что, уходя, лучше всего снова смотать его, дабы не оставлять следов нашего посещения. Кажется, при свете факела он заметил на стенах тайные знаки, несомненно, оставленные здесь Минотавром, чтобы ему было легче находить дорогу. Капта сказал мне, что он бросил в воду винный кувшин, дабы заставить Минотавра немного поразмыслить над этим, когда в следующий раз он совершит свое кровавое дело.
Занимался день, когда он вынес меня наружу. Он запер за собой дверь и положил ключ на место в дом жреца, ибо жрец и стражники все еще спали, одурманенные вином, которое я приготовил для них. Затем он отнес меня в укромное место в зарослях на берегу реки. Там он обмыл мне лицо и растирал мои руки, пока я не пришел в себя. Я не помню ничего из этого. По-видимому, я совсем обезумел и не мог говорить, поэтому он дал мне снотворное. Сознание вернулось ко мне только гораздо позже, когда мы уже приближались к городу, а он вел и поддерживал меня. С этого момента я помню все.
Не припоминаю, чтобы я тогда страдал, и моя мысль нечасто возвращалась к Минее. Она была теперь далекой тенью в моей душе, как если бы я знал ее в какой-то другой жизни. Вместо этого я размышлял о том, что критский бог мертв и что могущество Крита должно теперь клониться к упадку согласно пророчеству. Это ничуть не повергло меня в уныние, хотя критяне проявляли ко мне доброту и их радость искрилась, как морские брызги на берегу. Когда мы подошли к городу, мне стало приятно думать, что эти воздушные, изящные здания будут некогда объяты пламенем, а сладострастные возгласы перейдут в предсмертные вопли, и что золотую маску Минотавра расплющат и разделят со всей прочей добычей, и что ничего не останется от блестящего великолепия Крита. Самый остров снова погрузится в море, из которого вместе с другими чудесами глубин он когда-то поднялся.
Я думал также и о Минотавре и без всякой злобы, ибо смерть Минеи была легкой и ей не пришлось, спасаясь от чудовища, применять все приемы, которым ее обучили; она умерла раньше, чем поняла, что с ней произошло. Я размышлял о том, что Минотавр был единственным, кто знал, что бог умер и что Крит должен пасть, и я понимал, что такая тайна должна быть для него тяжким бременем. Я думал, что его задача и прежде была трудной, даже тогда, когда чудовище было еще живо и он посылал цвет своей страны в эту обитель мрака месяц за месяцем, год за годом, зная, что с жертвами там произойдет.
Нет, я не чувствовал никакой злобы. Я пел и смеялся, как сумасшедший, и все шел, опираясь на Капта. Ему нетрудно было убедить встретившихся нам друзей Минеи в том, что я все еще пьян, так долго прождав ее возвращения. Им это казалось естественным, ведь я был чужеземцем, не способным понять, какое это варварство — появляться на улице в пьяном виде средь бела дня. Наконец ему удалось взять носилки, и он отвез меня в гостиницу, где, изрядно напившись, я погрузился в долгий и глубокий сон.
Я проснулся успокоенный и с ясной головой, и прошлое казалось далеким. Я снова думал о Минотавре. Должен ли я пойти и убить его? Ведь я знал, что это не принесет никакой пользы. Сказав правду, я мог сохранить жизнь всем тем, кто еще будет тянуть жребий или кто уже вытянул его, чтобы иметь привилегию вступить в обитель бога. Но я знал, что правда — обнаженный нож в руках ребенка и он легко может обернуться против его владельца.
