Лишь следы на песке да шатер обветшалый —

Место жизни пустыней безжизненной стало.

Встань у ветхих шатров и в немом удивленье

Узнавай их — свои незабвенные тени.

Здесь со щек твоих мог собирать я когда-то,

Как с душистых лужаек, весны ароматы.

Просверкав, ты ушла, как в засушье зарница,

Не даруя дождя, не давая напиться.

«Да, — был вздох мне в ответ, — здесь под ивою гибкой

Ты ловил стрелы молний — сверканье улыбки.

А теперь на пустых обезлюдевших склонах

Жгут, как молнии, гребни камней раскаленных.

В чем вина этих мест? Только время виною

В том, что стало с шатрами, с тобою и мною».

И тогда я смирился и стихнул, прощая

Боль мою омертвелому этому краю.

И спросил, увидав, что лежат ее земли

Там, где ветры скрестились, просторы объемля:

«О, поведай, что ветры тебе рассказали?».

«Там, — сказала она, — где пустынные дали,

Средь бесплодных равнин на песчаниках диких

Есть шатры нестареющих дев солнцеликих».

О, светлые девы, мелькнувшие сердцу мгновенно!

Они мне сияли в пути у Каабы священной.

Паломник, бредущий за их ускользающей тенью,

Вдохни аромат их, вдохни красоты дуновенье.

Во тьме бездорожий мерцает в груди моей пламя.

Я путь освещаю горящими их именами.

А если бреду в караване их, черною ночью

Полдневное солнце я на небе вижу воочью.

Одну из небесных подруг мои песни воспели —

О, блеск ослепительный, стройность и гибкость газели!

Ничто на земле состязанья не выдержит с нею —

Поникнет газель, и звезда устыдится, бледнея.

Во лбу ее — солнце, ночь дремлет в косе ее длинной.

О солнце и ночь, вы слились в ее образ единый!

Я с ней — и в ночи мне сияет светило дневное,

А мрак ее кос укрывает от жгучего зноя.

Я откликаюсь каждой птице

На песню скорби, песню горя.

Пока напев тоскливый длится,

Душа ему слезами вторит.

И порывается, тоскуя,

Сказать певице сиротливой:

«Ты знаешь ту, кого люблю я?

Тебе о ней сказали ивы?».

Все зубы выпали мои, и понял я впервые,

Что были прежде у меня светильники живые.

То были слитки серебра, и перлы, и кораллы,

То были звезды на заре и капли дождевые.

Все зубы выпали мои. Откуда же злосчастье?

Быть может, мне нанес Сатурн удары роковые?

О нет, не виноват Сатурн. А кто? Тебе отвечу:

То сделал бог, и таковы законы вековые.

Так мир устроен, чей удел — вращенье и круженье,

Подвижно время, как родник, как струи водяные.

Что ныне снадобьем слывет, то завтра станет ядом,

И что ж? Лекарством этот яд опять сочтут больные.

Ты видишь: время старит все, что нам казалось новым.

Но время также молодит деяния былые.

Да, превратились цветники в безлюдные пустыни,

Но и пустыни расцвели, как цветники густые.

Ты знаешь ли, моя любовь, чьи кудри, словно мускус,

О том, каким твой пленник был во времена иные?

Теперь чаруешь ты его прелестными кудрями, —

Ты кудри видела его в те годы молодые?

Прошли те дни, когда свежи, упруги были щеки,

Прошли, исчезли эти дни — и кудри смоляные.

Прошли те дни, когда он был желанным, милым гостем,

Он, видно, слишком дорог был — взамен пришли другие.

Толпа красавиц на него смотрела с изумленьем,

И самого его влекли их чары колдовские.

Прошли те дни, когда он был беспечен, весел, счастлив,

Он радости большие знал, печали — небольшие.

Деньгами всюду он сорил, тюрчанке с нежной грудью

Он в этом городе дарил дирхемы золотые.

Желали насладиться с ним прекрасные рабыни,

Спешили, крадучись, к нему тайком в часы ночные,

Затем, что опасались днем являться на свиданье, —

Хозяева страшили их, темницы городские!

Что было трудным для других, легко мне доставалось, —

Прелестный лик, и стройный стан, и вина дорогие.

Я сердце превратил свое в сокровищницу песен,

Моя печать, мое тавро — мои стихи простые.

Я сердце превратил свое в ристалище веселья,

Не знал я, что такое грусть, томления пустые.

Я в мягкий шелк преображал горячими стихами

Окаменевшие сердца, холодные и злые.

Теперь стихи мои живут во всех чертогах царских,

В моих стихах цари живут, дела их боевые.

Мой слух всегда был обращен к великим словотворцам,

Мой взор красавицы влекли, шалуньи озорные.

Забот не знал я о жене, о детях, о семействе,

Я вольно жил, я не слыхал про тяготы такие.

О если б, милая, меня ты видела в те годы,

А не теперь, когда я стар и дни пришли плохие,

Тогда звенел я соловьем, слагая песнопенья,

Тогда я гордо обходил пути, края земные.

Тогда я был слугой царям и многим — близким другом.

Теперь я растерял друзей, вокруг — одни чужие.

Заслушивался Хорасан твореньями поэта,

Их переписывал весь мир, чужие и родные.

Куда бы я ни приходил в жилища благородных,

Я всюду яства находил и кошели тугие.

Мне сорок тысяч подарил властитель Хорасана,

Пять тысяч дал эмир Макан, — даренья недурные.

У слуг царя, по мелочам, набрал я восемь тысяч.

Счастливый, песни я слагал правдивые, прямые.

Лишь должное воздал эмир мне щедростью подобной,

А слуги, следуя царю, раскрыли кладовые.

И тем и этим я владел в блестящий век Саманов,

От них — величье, и добро, и радости мирские.

Но изменились времена, и сам я изменился,

Дай посох: с посохом, с сумой должны брести седые.