Когда воркует горлинка, не плакать я не в силах,

Когда воркует горлинка, я в горестях унылых;

И слезы катятся, и я горючих слез не прячу.

Когда воркует горлинка, я вместе с нею плачу.

Осиротела горлинка — запричитала тонко;

И мать бывает сиротой, похоронив ребенка!

А я на горестной земле за всех сирот печальник.

Хоть бессловесна горлинка — я вовсе не молчальник.

Во мне неутомима страсть к той горестной округе,

Где бьют ключи и горячи в ночи глаза подруги.

Чей взгляд, метнувшись, наповал влюбленного уложит,

Чей взгляд — булат и, как кинжал, вонзиться в сердце может.

Я слезы горькие копил, я знал — настанет жажда,

Я в тайнике любовь хранил, боясь охулки каждой.

Но ворон трижды прокричал, и суждена разлука;

Расстались мы, и мир узнал, кого терзает мука…

Они умчались, в ночь скача, верблюдов погоняли,

И те, поклажу волоча, кричали и стенали.

А я поводьев не рванул, почуяв горечь скачки,

А я верблюда повернул, дышавшего в горячке.

Когда любовью ранен ты, тебя убьет разлука.

Но если встреча суждена — легка любая мука!

Запомни, порицатель мой: доднесь вовек и ныне

Она одна любима мной — и здесь и на чужбине!

О погонщик верблюдов, не надо спешить, постой!

Я за вами бреду спозаранку, больной и пустой…

Стой, погонщик! Помедли! Вниманием меня удостой!

Богом я заклинаю тебя и любовной своей маетой!

Слабы ноги мои, но душа окрылилась мечтой —

Милосердья прошу и молю об услуге простой;

Ведь не может чеканщик узор проковать золотой,

Если сбиты чеканы и крив молоточек литой.

Ты в долину сверни, к тем кострам — там их мирный постой.

О благая долина! Мне сладостен дым твой густой.

О долина, ты всех собрала, кто мне верный устой,

Кто — дыханье мое и души моей жаркий настой!

Я любовь заслужу, коль умру со своей тяготой

На коне ли, в постели иль в сирой степи, как святой.

Остановись у палаток, развалины обрыдай,

Стенам обветшалым вопрос вековечный задай;

Узнай ты у них, где твоих ненаглядных шатры,

Где след их в пустыне, поклажа, стада и костры.

Все словно бы рядом, но это всегдашний мираж:

И пальмы, и люди, и груды лежащих поклаж.

Все так далеки, а пустыня окрест горяча,

Они на чужбине кочуют у чудо-ключа.

Я ветер восточный спросил: «О, скажи, задувавший с утра,

Где встретил ты их — на пути или возле шатра?».

И ветер ответил: «Они на вершине холма

Поставили нынче свои кочевые дома.

Они над любимой раскинули полог цветной,

Чтоб ей не во вред оказался полуденный зной.

Верблюдов усталых уже разгрузили они.

А ты собирайся! Седлай! Разыщи! Догони!

Когда же устанешь гостить по заезжим дворам,

Когда поплутаешь по долам, пескам и горам,

Тогда их стоянку почует замученный конь —

Увидишь костер их, похожий на страсти огонь.

Седлай! Собирайся! Ты страстью великой объят.

А страхи пустыни пред нею беспомощней львят!».

Из-за томной, стыдливой и скромной я тягостно болен.

Вы сказали о ней — я утешен, польщен и доволен.

Стонут голуби горько в полете крутом и прощальном;

Их печали меня навсегда оставляют печальным.

Мне дороже всего это личико с мягким овалом,

Среди прочих красавиц сокрыто оно покрывалом.

Было время, глядел я влюбленно на это светило,

Но оно закатилось, и душу печаль помутила.

Вижу брошенный угол и птиц, запустения вестниц;

Сколько прежде в шатрах я знавал полногрудых прелестниц!

Жизнь отца своего я отдам, повинуясь желанью,

Повинуясь пыланью, в душе моей вызванном ланью.

Мысль о ней в пламенах, осиянная сказочным светом.

Разгорается свет — и пылание меркнет при этом…

О друзья, не спешите! Прошу вас, друзья, не спешите!

У развалин жилища ее — вы коней вороных придержите!

Придержите, друзья, скакуна моего за поводья,

Погорюйте со мною, друзья дорогие, сегодня!

Постоимте немного, оплачем мою неудачу,

Или лучше один я свою неудачу оплачу!

Словно стрелы каленые, выстрелы яростной страсти,

И желания меч пересек мое сердце на части.

Вы участьем меня, дорогие друзья, подарите,

Вы отчасти хоть слезы мои, дорогие друзья, разделите!

Расскажите, друзья, расскажите о Хинд и о Лубне!

О Сулейме, Инане и Зейнаб рассказ будет люб мне.

А потом, когда станем блуждать, как блуждали доселе,

Расскажите о пастбищах тех, где резвятся газели.

О Маджнуне и Лейле скажите, мое утоляя пыланье,

Расскажите о Мей и еще о злосчастном Гайляне.

Ах, сколь длительна страсть к той, которой — стихов моих четки,

Россыпь слов, красноречье и доводы мудрости четкой.

Родовита она, ее родичи царского сана,

Властелины великого града они Исфахана.

Дочь Ирана она, и отец ее — мой же учитель.

Я же ей не чета — я пустынного Йемена житель.

И отсюда тревожность моя и счастливых минут невозможность;

Мы неровня друг другу — мы просто противоположность.

Если б ты увидал за беседою нас, в разговорах,

Где друг другу мы кубки любви подносили во взорах,

Где в беседе горячечной, пылкой, немой, безъязыкой

Наша страсть оставалась взаимной и равновеликой —

Был бы ты поражен этим зрелищем дивным и странным.

Ведь в глазах наших Йемен соединился с Ираном!

Нет, не прав был поэт, мне, наследнику, путь указавший,

Нет, не прав был поэт, в достоверное время сказавший,

«Кто Канопус с Плеядами в небе высоком поженит?

Кто порядок всегдашний в чертогах небесных изменит?

Вековечный порядок незыблем, един и всемерен:

Над Ираном — Плеяды, Канопуса родина — Йемен».