Вдруг узнаю: решил совет семейный

Отъезда не откладывать Бусейны.

Не надрывайся, сердце, потерпи, —

Пусть караван скрывается в степи…

Рассудок мой ты омрачила бредом, —

В игре любой стремишься ты к победам.

Одним — любить, другим — терзать безбожно:

Стремленья наши противоположны.

Как хочешь это чувство назови, —

Такой нигде не встретишь ты любви…

Приказывай гонцу седлать коня, —

Ты душу в дар получишь от меня.

Ночь пришла меня баюкать, но забыться я не мог,

Тень любимой мне предстала, сердце сжалося в комок.

А когда сказал я милой: «О души моей рассвет,

Будь щедра со мною!» — скрылась, не сказав ни «да», ни «нет».

Дай же мне забвенье, Абда! Я пока еще не тень

И не умер, хоть от страсти умираю каждый день.

Так ослаб и похудел я, что, когда к тебе пойду,

Может статься, и от ветра по дороге упаду.

Но смеется над любовью безответною судьба,

Нацепив ошейник с меткой на меня, как на раба.

Весь день меня друг упрекал за безумную страсть,

Пустые упреки! О, как тут в унынье не впасть?

Сказал он: «Опомнись!» Но я отвечал: «Никогда!»

Сказал он: «Как видно, вы с нею лишились стыда,

О вас же судачат повсюду!» — «А хоть бы и так,

От встреч отказался бы только последний дурак!»

Грешу, не грешу — что за дело другим до того?

Ведь это касается только меня одного!

Так тюрки, напав, обвиняют хазар за налет…

Святоши! Злословили б лучше на собственный счет!

Дождусь я — и камень, пожалуй, разинувши рот,

В безумстве любви упрекать меня тоже начнет!

Мне хватит того, что сказала моя госпожа,

Чей взор поражает быстрее копья и ножа,

Того, что она, целомудрие строго храня,

Беседу прервав, вдруг сама целовала меня

И так пожимала мне руку, бледнея как мел,

Что след от пожатья ожогом на коже горел.

Когда же вдвоем оставались мы с ней взаперти,

Губами касался я шелка на нежной груди,

И тонкий браслет, зазвенев, тишину разбивал,

Когда я дыханье ее в поцелуе впивал,

Когда ее руки слабели и на пол она

Садилась без сил, как садится за горы луна,

И, плача, шептала: «Бесстыдник, вставай! Уходи!

Свидетель аллах, я пригрела змею на груди!

Откуда узнал ты, что нянюшка нынче уйдет?

Едва она скрылась, как ты постучал у ворот.

Спаси меня, господи, сжалься! Любою ценой

Не дай соблазнителю верх одержать надо мной.

Он трезв, но похож на хмельного, он смел и силен,

Сломал, как игрушку, браслет мой серебряный он.

О, горе мне, горе! Как справлюсь я с этой бедой?

Все щеки уже исцарапал он мне бородой!..

Что сделали б родичи, если б увидели нас!

Тогда и всевышний тебя бы от смерти не спас.

Смотри, что творится с губами! Что делать теперь?

Как в этаком виде открою я матери дверь?

Ах, что с нею будет! Разбойник, что будет тогда?

А люди узнают? Я, верно, сгорю от стыда.

Грабитель! О, как я могла уступить грабежу?

Мать скоро вернется, и что же я, дерзкий, скажу?..»

И я отвечал ей: «Не бойся, о радость души!

„Меня укусила пчела с коготками“, — скажи».

Хотя догадается самый последний осел,

Что больше на свете таких не отыщется пчел.

Когда приятель говорит: «Не надо, не спеши!» —

Еще сильнее скорбный стон отвергнутой души.

Страсть к Суде разум отняла, затмила белый свет.

В душе красавицам иным отныне места нет.

Как до сих пор от мук моих не содрогнулась твердь?

Клянусь аллахом, что они еще страшней, чем смерть.

Готов с заката до зари я говорить о ней,

Она во мне, как нож врага, и сердцу все больней.

За что она отмстила мне? Я верен ей, как был,

И молча тайны наших встреч в душе похоронил.

Селима, любовь моя! Там, далеко средь пустыни,

Львы Бену Кейн охраняют шатры твои ныне.

Чуть не разбилась душа моя в приступе муки —

Так зазвенел на ветру колокольчик разлуки.

Дочь человека, чье имя я в тайне оставил

(Чтобы народ ненароком его не ославил), —

Небом клянусь, если б встретил однажды тебя я —

Счет позабыв, целовал бы, от жажды сгорая!

Требовал долг я отдать, но красавица ловко

Сердце мое забрала и пропала, плутовка!

Стал я подобен ослу, что пошел за рогами,

Но без ушей был оставлен, бедняга, врагами.

О друг мой верный, о халиф, что скажешь ты о той,

Из-за кого я жажду так, что почернел душой?

Я ночь над чашею провел и боль топил в вине,

Безумный ветер бушевал и буйствовал во мне.

Одни лишь письма и мечты, и больше ничего

Меж нами не было, и вот — все пусто и мертво.

О виночерпий, до краев наполни мой бокал!

Она священна, я ж святынь ничем не осквернял.

О Сельма, о запретный сон! Уйдя от зорких глаз,

Подобным райскому — вином я тешился не раз,

В селеньях Сирии оно томилось взаперти

И в девстве старилось, чтоб мне теперь с ума сойти.

Его тончайший аромат пьянит меня мечтой,

Как дуновенье ветерка, целебных трав настой,

Но заболеет сразу тот, кто к горлышку приник —

Вот голова его горит, вот онемел язык,

Вот он повержен, на земле, не шевельнет рукой,

Глаза блуждают, а в душе — и ветер и покой.

Он недвижим, но чаша мчит по воле волшебства

И убивает по пути движенья и слова.

Пока он пьет еще вино и в неге возлежит,

Забыв и то, что суждено, и то, что надлежит,

Иссякнет золото, и вдаль уйдут его стада,

И не вернутся никогда ни радость, ни года.

Тебя оставив в полусне, иссякнет и вино,

Но, усыпив других, не спит, а бодрствует оно,

И, став безумным и больным, заплачешь ты навзрыд,

Когда оно, сжигая кровь, по жилам побежит.