8 Я раскаялся в страсти, но страсть — моя гостья опять. Звал я скорбные думы — и скорби теперь не унять. Вновь из мертвых восстали забытые муки любви, Обновились печали, и жар поселился в крови. А причина — в пустыне покинутый Сельмою дом, Позабыт он живыми, и тлена рубаха на нем. И восточный и западный ветер, гоня облака, Заметали его, расстилая покровы песка. Я как вкопанный стал; караван мой столпился вокруг, И воззвал я к пустыне — на зов не откликнулся звук. Крепко сжал я поводья верблюдицы сильной моей, — А была она черная, сажи очажной черней. 9 Терзает душу память, сон гоня: Любимая сторонится меня, С тех пор как ей сказали: «Он далече И более с тобой не ищет встречи». Отворотясь, не обернулась вновь, — И увидал я щеку лишь и бровь. На празднике, с ним очутившись рядом, Она добычу прострелила взглядом И так сказала девушкам и женам, Как антилопы легкие, сложенным: «Он будет плакать и стенать, потом И упрекать начнет, — так отойдем!» И отошла девическая стая, Крутые бедра плавно колыхая. Как раз верблюды кончили свой бег, И караван улегся на ночлег. И было так, пока не возвестила Заря рассвет и не ушли светила. Мне друг сказал: «Очнись, разумен будь! Уж день настал, пора пускаться в путь На север, там тебя томить не станут, Не будешь там в любви своей обманут». И ночь ушла, и наступил рассвет — И то была горчайшая из бед. 10 Долго ночь не редела, душой овладела тоска, Но послала Асма в утешенье ко мне ходока. От нее лишь одной принимаю упрек без упрека, Хоть и много любил, и она не одна черноока. Но она улыбнется — и я уж и этому рад, Счастлив, зубы увидя, нетающих градинок ряд. Но ходок, увидав, что еще не проснулся народ, Возвратился и стал колотушкой стучать у ворот. Он стучал и стучал, но из наших никто не проснулся. Надоело ему, и обратно к Асме он вернулся. И рассказывать стал, прибавляя того и сего: «Хоть не спали у них, я не мог достучаться его, Где-то скрылся, сказал — у него, мол, большие дела. Так и не дал ответа». Но тут она в ярость пришла. «Я аллахом клянусь, я клянусь милосердным творцом, Что до самого раджаба я не пущу его в дом!» Я сказал: «Это старая ссора, меня ты прости, — Но к сердцам от сердец подобают иные пути. Вот рука моя, в ней же и честь и богатство мое». А она: «Ты бы раньше, чудак, протянул мне ее!» Тут к ней сводня пришла, — а они на подобное чутки, К деловым разговорам умеют примешивать шутки. Голос тихий у них, если гневом красавица вспыхнет, Но становится громок, едва лишь девица затихнет. Говорок у распутницы вежливый, неторопливый, А сама она в платье паломницы благочестивой. И ее наконец успокоила хитрая сводня: «Все то воля господня — сердиться не стоит сегодня». 11 В час утренний, от взоров не таим, Горел костер перед шатром твоим. Но кто всю ночь подкладывал алоэ, Чтоб он струил благоуханный дым?.. 12 Я Зáйнаб свою не склоняю на встречу ночную, Не смею невинность вести на дорогу дурную. Не так луговина в цветах, под дождем животворным. Когда еще зной не растрескал поверхность земную, Как Зайнаб мила, когда мне она на ухо шепчет: «Я мир заключила иль снова с тобою воюю?» В гостях мы не видимся — если ж тебя и увижу, Какой-нибудь, знаю, беды все равно не миную. Меня ты покинула, ищешь себе оправданья, Но я неповинен, тоскую один и ревную. 13 Убит я печалью, горчайших не знал я разлук. В груди моей буйствует сердца неистовый стук. Невольные слезы струятся, свидетели мук, — Так воду по каплям прорвавшийся точит бурдюк. Она уезжает, уж руки проворные слуг На гордых двугорбых дорожный навьючили вьюк. К щекам моим кровь прилила и отхлынула вдруг — Я знаю, навек отъезжает единственный друг. 14 О сердце, страстями бурлящий тайник! А юность меж тем отвратила свой лик. О сердце, ты властно влечешь меня к Хинд, — Ты, сердце, которым любить я привык. Сказал я — и слезы струились из глаз, Ах, слез моих не был исчерпан родник. «Коль Хинд охладела, забыла любовь, Когда наслажденьем был каждый наш миг, — Погибнет, клянусь, человеческий род, Всяк сущий на свете засохнет язык!» |
