– Вот несносный! – не удержавшись, засмеялась Юэнян. – Уже и перед прислугой выкручивается.

Сяоюй вышла, а Симэнь опять стал на колени и продолжал вымаливать прощение.

– Скажи спасибо снисходительности моей, а то бы я век на тебя не глядела! – наконец проговорила Юэнян и села рядом с мужем, а Сяоюй наказала подать ему чаю.

Симэнь Цин принялся рассказывать, как после пирушки у Чан Шицзе Попрошайка Ин подбил его заглянуть к Ли Гуйцзе, и какого они там наделали шуму.

– Я велел слугам учинить настоящий погром, – говорил Симэнь, – но меня отговорили. Слово дал: ноги моей там больше не будет.

– Мне все равно, – отозвалась Юэнян. – Я тебя, глупца бестолкового, держать не собираюсь. Ведь ты девок этих в вертепе на чистое золото и серебро покупаешь. Ты не пойдешь, они себе другого хахаля заведут. Такой уж у них промысел. Их хоть на привязи держи, да сердце не привяжешь. Печати ставь – не запечатаешь.

– Это ты верно говоришь, – подтвердил Симэнь и, отпустив горничную, начал раздеваться.

Ему хотелось возлечь на ложе и предаться утехам с Юэнян.

– Сел на кан[6], так ешь, что дают, – предупредила жена. – Переночевать я тебе разрешаю, а на что другое не рассчитывай.

– Гляди, это ты его раздразнила, – пошутил Симэнь, показывая на тот самый предмет. – Остолбенел и молчит, как в голову ударило.

– Что это значит?

– Если б не остолбенел, говорю, не глядел бы так свирепо, молча.

– Вот бесстыдник! – заругалась Юэнян. – Чтоб я хоть одним глазом взглянула!

Симэнь Цин, ни слова не говоря, посадил Юэнян на колени, тот самый предмет запустил в лоно, и они, словно иволги, запорхали, друг к другу прильнули, как мотылек к цветку, усладились игрою тучки и дождя.

Да,

Вот и настал миг, когда извергся волшебный рог и продлить радости больше не было сил. Струился запах мускуса и орхидей, помада на устах благоухала.

– Любимая моя, милая! – шептал в экстазе Симэнь.

– Дорогой мой! – нежным голоском едва слышно вторила ему в сладостной истоме Юэнян.

Эту ночь они отдались наслаждению, под пологом сплетаясь в любви.

Да,

Но не будем больше говорить о радостях мужа и жены.

На другой день Мэн Юйлоу рано утром отправилась к Пань Цзиньлянь.

– Эй, Шестая, встала? – крикнула она за дверью.

– Госпожа еще причесывается, – ответила горничная Чуньмэй, – входите, пожалуйста.

Юйлоу вошла. Цзиньлянь, занятая прической, сидела перед зеркалом.

– Что я хочу сказать! – начала Юйлоу. – Ты ничего не слыхала?

– Я на отшибе живу, чего тут услышишь! – отозвалась Цзиньлянь. – А что такое?

– Хозяин вчера во вторую ночную стражу вернулся и прямо к хозяйке в спальню, – говорила Юйлоу. – Помирились они. Он у нее всю ночь пробыл.

– Ну вот! А мы-то старались, уговаривали. На два века зарекалась, и вот, полюбуйтесь. Сама, без примирителей, поладила.

– Я и сама только что узнала, – продолжала Юйлоу. – Моя Ланьсян от слуг на кухне слыхала. Вчера хозяин с Ин Боцзюэ за компанию к Ли Гуйцзе заглянул, а она себе другого подловила. Так он у них там целый погром устроил. Домой в метель заявился, злой-презлой. К малым воротам подходит, видит: Старшая молится. Должно быть, он подслушал, чего она просила, и они вместе с ней пошли. Всю ночь, оказывается, проговорили. Горничная рассказывала: сам-то перед ней на коленях стоял, умолял, а она, говорит, так на него кричала, так отчитывала – слушать тошно. До того его довела, что он рта не раскрывал. Будь на ее месте другая, представляешь, сколько бы разговоров пошло, а?

– Старшая есть Старшая! – подхватила Цзиньлянь. – Но я все-таки не думала, что она нрав свой выкажет. По-моему, если молишься, так твори молитву про себя. Где это видано, чтоб во всеуслышание молились! Дает мужу подслушать, а потом втихомолку без посредников мирится. Если ты на своем стоишь, так будь твердой до конца. А то мне, мол, все равно, меня это не касается… Одно притворство.

– Она не притворялась, – уверила ее Юйлоу. – В душе ей хотелось с ним помириться, только неловко было об этом говорить. Не к лицу старшей жене у нас одолжение просить, давать нам повод для попреков: мы, мол, тебя с мужем помирили. И, гляди, как ловко вышло: он злой приходит от певиц, а она молится. Что называется, мои родители без свахи потихоньку соединили два любящих сердца. По-моему, нам этот случай никак нельзя упускать. Давай скорее кончай с прической и пойдем к Ли Пинъэр. Мы с тобой дадим по пять цяней, а Пинъэр пусть лян серебра выкладывает – ведь из-за нее все началось – и устроим угощение. Им вина поднесем – это одно, а потом весело время проведем – вместе будем снегом любоваться. Ты не против?

– Конечно, нет, – поддержала ее Цзиньлянь. – А хозяин нынче не занят случайно?

– Какие могут быть дела в такой снег! – воскликнула Юйлоу. – Иду я сейчас мимо ее спальни – тишина. Гляжу: дверь приоткрывается, Сяоюй воду понесла.

Цзиньлянь торопливо причесалась, и они с Юйлоу направились к Ли Пинъэр. Та еще спала. Инчунь доложила об их приходе, и они вошли в спальню.

– Привольно ты живешь, сестрица Ли! – воскликнули вошедшие. – До каких пор спит! Все потягивается, дракон ленивый.

Цзиньлянь просунула руку под одеяло и нащупала серебряный шарик с благоуханиями.

– А ты яйцо снесла, сестрица, – пошутила Цзиньлянь и стащила одеяло.

– Хватит тебе ее смущать! – одернула Юйлоу насмешницу, видя, как Пинъэр спешно пытается прикрыть свое белое холеное тело, и, обращаясь к последней, продолжала: – А ты поскорее вставай! Мы тебе что расскажем! Знаешь, сам с хозяйкой поладил. Мы решили пир устроить и их пригласить. В такую погоду только снегом любоваться. Мы по пять цяней даем, а с тебя больше причитается – все ведь из-за тебя пошло. Как ты на это смотришь?

– Прекрасно! – поддержала Пинъэр. – Сколько же с меня?

– Лян отвесишь и хватит, – сказала Цзиньлянь. – А я пойду у Ли Цзяоэр и Сунь Сюээ спрошу.

Ли Пинъэр оделась, забинтовала ноги и велела Инчунь открыть сундук. Она вынула серебряный слиток и дала Цзиньлянь прикинуть на весах. Он потянул на лян два цяня пять фэней.

Юйлоу оставила Цзиньлянь с Пинъэр, пока та причесывалась, а сама пошла к Цзяоэр и Сюээ. Должно быть, целая стража ушла у Ли Пинъэр на туалет. Наконец, в дверях показалась Юйлоу.

– Если б знала, – ворчала она, – ни за что не стала бы затевать все это. Ведь дело-то общее, нас всех касается! Что я их обирать, что ли, пришла! А эта лукавая чертовка Сюээ и заявляет: несчастная я, ко мне муж совсем не заглядывает. Откуда, мол, я вам серебра возьму. И ни медяка не дает. Полдня у нее выпрашивала. Наконец-то вынимает вот эту шпильку. На, свешай.

Цзиньлянь положила на весы. В серебряной шпильке оказалось всего три цяня семь фэней.

– А как Ли Цзяоэр? – спросила она.

– Сперва твердила, денег нет, – продолжала Юйлоу. – Хоть через мои руки, говорит, серебро проходит, да строгий учет ему ведется: сколько получила и сколько израсходовала. Лишних, мол, у меня не имеется. Уж я ее и так и сяк уговаривала. Если, говорю, у тебя, экономки, деньги не водятся, то у нас и подавно. Я ж, говорю, ничего особенного не требую, а тут дело общее. А потом зло меня взяло. Ладно, говорю, не давай, не надо. Так ни с чем от нее и вышла. Тогда, смотрю, за мной служанку выслала, зовет. Воротилась. Гляжу: протягивает вот это серебро. Все они мне настроение испортили.