Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот. Когда стало светать, Чэнь Цзинцзи, как уже говорилось, перелез через стену и удалился. А Пань Цзиньлянь потом раскаивалась.

На другой день, а было это пятнадцатого числа в седьмой луне, У Юэнян отбыла в паланкине за город в монастырь Дицзана к монахине Сюэ, чтобы на панихиде по всем усопшим принести в жертву душе покойного Симэнь Цина деньги и сундуки одежд[1]. Цзиньлянь и остальные жены проводили хозяйку до ворот. Мэн Юйлоу, Сунь Сюээ и падчерица Симэнь Старшая сразу же удалились к себе. Только Цзиньлянь прошла к возвышающимся перед приемной залой внутренним воротам. Там она наткнулась на торопившегося с узлом Цзинцзи. Он, оказывается, заходил в покои Ли Пинъэр, где наверху хранились взятые в залог вещи.

– Я тебе вчера слово сказала, а ты уж и губы надул? – остановила она его. – Через стену полез. Неужели уж меж нами все кончено?

– И ты ж меня упрекаешь?! – удивился Цзинцзи. – Да я всю ночь не спал. Чуть совсем не доконала. Смотри, у меня все лицо избито.

– Чтоб тебе сгинуть, разбойник! – опять набросилась она. – Если у тебя с ней ничего не было, чего ж ты трусишь, а? Неправда, ни с того ни с сего не убежишь.

Цзинцзи достал из рукава лист бумаги. Она развернула его и прочитала романс на мотив «Обвилася повилика»[2]:

– Ну, раз ничего не было, – засмеялась Цзиньлянь, – вечером приходи. Потолкуем, разберемся.

– Доконала ты меня, – продолжал он, – за ночь глаз не сомкнул. Дай хоть днем сосну.

– А не придешь, я с тобой рассчитаюсь.

Сказав это, Цзиньлянь направилась к себе, а Цзинцзи пошел с узлом в лавку. Торговал он недолго, потом удалился во флигель и, растянувшись на кровати, погрузился в сон.

Соснув, вечера Цзинцзи ждал с нетерпением. Но наступили сумерки, и все небо заволокло черными тучами. За окном застучали капли дождя.

Да,

– Ну и погода! – ворчал Цзинцзи. – Только дала мне возможность оправдаться, как это пролитье. Вот досада!

Сколько он ни ждал, ливень не утихал. Пробили первую ночную стражу, а со стрех по-прежнему потоками стекала вода. Наконец, Цзинцзи не выдержал и, набросив на себя красный, ализаринового окраса коврик, вышел из флигеля. Юэнян к тому времени вернулась домой, и жена его с Юаньсяо были у нее. Цзинцзи запер флигель, прошел через боковую калитку в сад и под проливным дождем бросился к Цзиньлянь. Она знала, что он непременно придет, поэтому загодя наказала Чуньмэй, чтобы та угостила Цюцзюй вином и укладывалась вместе с ней спать в комнате с каном. Калитка оставалась незапертой. Цзинцзи проник во внутренний дворик и очутился в спальне Цзиньлянь.

Зашторенное шелковой занавеской окно было полуоткрыто. В серебряных подсвечниках ярко горели свечи. На столе стояли фрукты, в золотых чарках пенилось вино.

Они сели за стол, тесно прижавшись друг к другу.

– Так как же все-таки к тебе попала эта шпилька, раз, ты говоришь, ничего не имел с Мэн Третьей, а? – спросила она.

– Я ж говорю, в саду подобрал, – отвечал он. – Под чайной розой нашел. Провалиться мне на этом месте, если я неправду говорю.

– Ну если ничего не было, тогда бери шпильку, – заключила она. – Мне твоего не нужно. Только смотри, береги мой мешочек для шпилек и благовоний, слышишь? Потеряешь – ответ держать придется.

Они пили вино и играли в шашки. В первую ночную стражу легли и целых полночи резвились, точно пара фениксов. Цзиньлянь тогда посвятила любовника во все тонкости искусства любви, которое усвоила в свое время у Симэнь Цина.

А теперь расскажем о служанке Цюцзюй. Она, как говорилось, спала в комнате рядом. Вдруг средь ночи до нее донесся из спальни хозяйки мужской голос. Она понятия не имела, кто бы это мог быть. На рассвете, когда запели петухи, Цюцзюй встала справить малую нужду, но тут ей послышался скрип двери. Луна едва пробивалась сквозь тучи, дождь все еще моросил. Цюцзюй припала к щелке в окне. Из хозяйкиной спальни вышел укрытый ковриком человек, очень похожий на зятя Чэня. «Так вот, оказывается, с кем спит моя хозяюшка, – подумала Цюцзюй. – С зятем втихомолку, а перед другими из себя невинную строит».

В тот же день, придя в дальние покои на кухню, Цюцзюй рассказала о виденном Сяоюй, а та передала Чуньмэй, потому что с ней дружила.

– Цюцзюй-то ваша, – говорила ей Сяоюй, – болтает, будто зятюшка нынче ночь провел в спальне твоей хозяйки. Утром, говорит, от нее вышел. Случаем, мол, пользовался – пока жена его с Юаньсяо в дальних покоях ночевали.

Придя к Цзиньлянь, Чуньмэй слово в слово доложила ей об услышанном.

– Вот рабское отродье! – возмущалась Чуньмэй. – Бить ее надо! Ишь язык-то распустила. Под хозяйку подкапывается, со свету сжить хочет – не иначе!

Цзиньлянь тотчас же кликнула Цюцзюй.

– Ей велят каши сварить, так она горшки бить, – набросилась на нее Цзиньлянь. – Вон зад какой отрастила! Прет из тебя – не удержишь. Спина, видать, чешется – давно не били.

Цзиньлянь взяла палку и что есть силы с ожесточением обрушила на служанку десятка три ударов. Цюцзюй кричала, будто ее резали. Спина покрылась шрамами.

– Да разве так бьют, матушка! – вмешалась подошедшая Чуньмэй. – Вы ж ей только зуд утоляете. Раздеть ее донага да слуг позвать. Пусть батогами потолще вытянут раз тридцать. В другой раз, небось, побоится. А это ей – игрушки. Так ее не проймешь. Вон она до чего распоясалась. Думаете, испугается? Раз тебя, рабское отродье, в покои служить взяли, нечего сплетни распускать. Что бы с домом сталось, если бы все стали языками молоть?!

– А что я говорила?! – отозвалась Цюцзюй.

– И ты еще будешь оправдываться, негодяйка, рабское отродье! – воскликнула Цзиньлянь. – Молчи у меня, смутьянка!

Побитая Цюцзюй удалилась на кухню.

Да,