Ланьхуа не стала мешкать и удалилась на кухню.

– Матушка тебе наказала приготовить навару из куриных крыльев, — обратилась она к Сюээ. — Давай быстрее! Матушка ждет.

В такой навар шли, надобно сказать, только мелко нарубленные пястные кости и цыплячьи грудки. Сюээ прежде чем взяться за дело вымыла руки и почистила ногти. Потом она зарезала двух цыплят, ощипала и, отрезав концы крыльев, изрубила их ножом. Навар был приправлен перцем, луком, тмином, солеными ростками бамбука и маслом с соей. Его разлили в две чашки и поставили на красный лаковый поднос. Когда Ланьхуа принесла его в спальню хозяйки, от него шел пар. Чуньмэй осмотрела его при огне, попробовала и громко заругалась.

– Ступай и скажи этой потаскухе! Что она, рабское отродье, намешала! Преснятина какая-то! Никакого вкусу! Все потчуют да потчуют, а сами только на грех наводят.

Ланьхуа, испугавшись, что хозяйка ее накажет, бросилась на кухню.

– Навар матушке показался чересчур пресным, — сказала она Сюээ. — Как она ругалась!

Сюээ сдержалась и, не сказав ни слова, опять засуетилась у котла. Когда новый навар, в который она прибавила перца и пряностей, был готов, от него шел аппетитный аромат. Ланьхуа понесла его в спальню. Чуньмэй он показался слишком соленым, и она выплеснула его на пол. Ланьхуа чудом отскочила в сторону, а то содержимое чашки опрокинулось бы прямо на нее.

– Иди и скажи рабскому отродью, — закричала Чуньмэй, — чтобы она готовила, что ей велят, а не злилась. Куда это годится! Или она хочет, чтобы я ее вразумила?

Когда Сюээ убедилась, что Чуньмэй никак нельзя потрафить, она проговорила негромко:

– С каких это пор она так зазналась? Житья от нее никакого нет!

Ее сетования Ланьхуа тут же передала Чуньмэй. Не услышь этого Чуньмэй, все бы шло своим чередом, а тут она подняла свои тонкие, как ивовые листки, брови, вытаращила сверкавшие, словно звезды, глаза и застучала от злости белоснежными зубами. Напудренное лицо ее побагровело.

– Сейчас же приведите потаскуху, рабское отродье! — закричала она и послала кормилицу и служанок за Сюээ. Немного погодя они ввели в спальню Сюээ.

Чуньмэй в гневе схватила ее за волосы и сорвала головные украшения.

– С каких, говоришь, пор я зазналась? — закричала она. — Да, потаскуха, рабское твое отродье, не в доме Симэнь Цина меня возвысили! Нет! Я тебя купила и поставила служить мне! И не смей у меня гонор выказывать. Я приказала тебе приготовить навару, а не преснятины какой-то! Так ты мне соль живую подаешь?! Да еще служанке заявляешь, с каких, дескать, пор она так зазналась? Житья, мол, от нее нет, загоняла? Какой в тебе прок? Зачем ты мне нужна!

Чуньмэй пригласила мужа, а Сюээ велела вывести и поставить во дворе на колени, потом крикнула Чжан Шэна с Ли Анем и велела им наказать ее тридцатью палками. По обе стороны около Сюээ встали слуги с ярко горящими фонарями. Чжан Шэн и Ли Ань подняли палки. Сюээ воспротивилась, когда ее стали раздевать, как того потребовала Чуньмэй. Хозяин, не желая ее раздражать, стоял молча.

– Наказывать, матушка, наказывайте, но раздевать донага не следует, — уговаривала Чуньмэй стоявшая рядом Сунь Вторая. — Хотите, чтобы она перед всеми слугами раздетой предстала? Да и батюшку в неловкое положение поставите. Будьте снисходительней, матушка, если она и провинилась.

Но Чуньмэй стояла на своем и требовала, чтобы Сюээ сейчас же раздели.

– Я прежде сына прикончу, себе веревку на шею накину, тогда только ее оставлю в покое, а вы можете ставить ее на мое место, — заявила Чуньмэй и упала, ударившись головою об пол, отчего потеряла сознание.

К ней подбежал встревоженный хозяин.

– Ну пусть наказывают так, как ты желаешь, — говорил он, поднимая ее. — Только не надо из себя выходить.

Тут бедную Сюээ бросили на землю, раздели и нанесли три десятка палочных ударов, от которых на теле появились кровоточащие рубцы. Подручные начальника были посланы за тетушкой Сюэ. Ей велели увести Сюээ из дому и продать. Чуньмэй подошла к свахе и стала шептаться.

– Сколько ты за потаскуху возьмешь — твое дело, — говорила она. — Мне больше восьми не нужно. Но продай ее, рабское отродье, только в кабачок певицей, слышишь? Если узнаю, что она не в кабачке, лучше мне на глаза не показывайся!

– Я вами живу, дорогая! — воскликнула сваха. — Как посмею нарушить вашу волю!

Она увела Сюээ. Горемыка проплакала до самого рассвета.

– Не плачь! — уговаривала ее сваха. — Не повезло тебе. Судьба соперниц свела. А хозяин к тебе вроде относился неплохо, но вот беда — с ней у вас еще с тех пор вражда началась. Вот она на тебе и выместила. Тут уж хозяин ничем не мог помочь. Ничего не поделаешь — у нее сын. И матушке Сунь Второй потесниться пришлось. Как говорится, пустили мышь в крупу. Да что и говорить! А ты не плачь! Успокойся!

Сюээ утерла слезы и поблагодарила тетушку.

– Одного хочу, — говорила она, — попасть бы в такое место, где сыта буду.

– Она мне строго-настрого наказала, чтобы тебя в кабачок отправить, — поделилась сваха. — Но я мать, и у меня есть сердце. Погоди, я тебя бездетной паре продам или какого мелкого торговца подыщу. Будет тебя кормить.

Сюээ опять стала на все лады благодарить сваху. Прошло дня два. К хозяйке постучалась соседка-торговка мамаша Чжан.

– Кто это у тебя, соседушка, так горько плачет? — спросила она.

– Зайди, соседушка, посиди, — пригласила Сюэ. — Да вот она. Из богатого дома. С хозяйкой не ужилась. У меня пока. Замуж выдаю. Хотелось бы бездетной паре просватать, чтобы ругани потом не было.

– Остановился у меня, соседушка, один шаньдунский торговец ватой, — заговорила Чжан. — Зовут Пань Пятый, тридцати семи лет. Подводы с ватой при нем. Частенько у меня останавливается. На днях у нас разговор зашел. Мать у него старая, за семьдесят, болеет, а жену с полгода как похоронил. Некому хозяйством заниматься. Посватать просил, да подходящей не находится. А она, я гляжу, годами подошла бы. Вот и выдать бы за него.

– Я тебя, дорогая соседушка, обманывать не хочу, — начала Сюэ. — Из богатого дома она. Мастерица. И шьет и вышивает. А как стряпает, говорить не приходится. Сделает навар — пальчики оближешь. Тридцать пять лет ей[7]. Всего за тридцать лянов отдают. Я бы за приезжего выдала.

– А как насчет приданого? — поинтересовалась Чжан.

– Только переодеться есть да украшения кое-какие, а сундуков с корзинами не имеется.

– Ладно, я с ним поговорю. Пусть сам придет посмотрит.

Соседка выпила чаю и ушла, а вечером поговорила с гостем. На другой день после обеда она привела его на смотрины. Сюээ была молода и хороша собой. Пань Пятый без разговору выложил двадцать пять лянов серебра и дал лян свахе. Она не стала торговаться. Тут же составили брачное свидетельство. Под вечер Сюээ была взята, а на другой день молодые пустились в путь.

Сваха попросила переписать свидетельство и пошла к Чуньмэй.

– В кабачок продала, — вручая восемь лянов, сказала она Чуньмэй.

Пань только ночь провел с Сюээ и на другой же день в пятую предутреннюю стражу, отблагодарив мамашу Чжан, отбыл в Линьцин.

Шла шестая луна. Дни стояли длинные. Когда лошади добрались до пристани, близился закат. Остановились в кабачке. А насчитывалось их в Линьцине больше сотни. В них содержались привезенные со всех краев певицы. В один такой кабачок и попала Сюээ. Ее ввели в небольшую комнату с каном. На нем сидела женщина лет шестидесяти. На краю кана играла на лютне девица лет восемнадцати, в шелковом платье, напудренная, с напомаженными губами. У нее блестели намасленные волосы, собранные в большой пучок.

Сюээ так и заголосила, поняв, наконец, что Пань Пятый не кто иной, как торговец живым товаром, который для того и купил ее, чтобы сделать певицей. Сюээ дали имя Юйэр — Яшмовая. А девицу звали Цзиньэр — Золотая. Каждое утро она выходила с гонгом на улицу и зазывала в кабачок посетителей, к которым приходили потом певицы. Вот какой промысел ждал Сюээ.