Когда они пили вино, появилась тетушка Сюэ.

– Вы, матушка, вижу, с горничной своей живете не тужите, — отвешивая поклон, заговорила, улыбаясь, старуха. Она посмотрела на пару собак и продолжала. — Счастье в дом стучится. Глядите! Всю тоску как рукой снимут.

И тетушка Сюэ опять поклонилась.

– Совсем пропала! — говорила Цзиньлянь. — Каким ветром тебя занесло, мамаша?

Она предложила гостье присаживаться.

– Я и сама не знаю, чем все время занималась, да только и без дела не сидела, — отвечала Сюэ. — Вон матушка Старшая успела в горной обители помолиться, а я и ее с опозданием навестила. Обиделась она на меня. У матушки Третьей побывала. Взяла она у меня два зимородковых цветка и ободок. Какая же она добрая! Тут же восемь цяней серебра и отвесила. Зато матушка Сюээ еще в восьмой луне две пары шелковых цветов взяла, два цяня серебра должна осталась. До сих пор не отдает. На жизнь, мол, не хватает. Ну и скупа! А вы-то, матушка, что же там не были?

– Плохо себя чувствую эти дни, — пояснила Цзиньлянь. — Никуда не выхожу.

Чуньмэй налила гостье чарку вина.

– Не успела придти, как вином угощают, — торопливо отвешивая поклон, проговорила Сюэ.

– Это чтоб тебе, мамаша, поскорее младенцем обзавестись, — заметила Цзиньлянь.

– Нет уж, мое время отошло. А вот невестка моя, Цзинь Старшая, недавно опять нас порадовала. Два месяца как родила. А вам, матушка, скучно небось, как не стало батюшки-то?

– Лучше не говори! — отозвалась Цзиньлянь. — Когда был жив сам, все шло как полагается, а теперь все нам одни мученья да страдания. Правду сказать, народу у нас много и языков не меньше. А как родился у Старшей сын, так она будто переродилась. На нас смотрит как на чужих. Мне и так-то нездоровится, а тут еще сплетни поползли. Вот и не хожу туда.

– Все наша Цюцзюй, рабское отродье, натворила! — вставила Чуньмэй. — Каких только небылиц на мою матушку не наговорила. И меня-то впутала. Вот смутьянка!

– Да ведь она ж всего-навсего служанка! — недоумевала Сюэ. — Как у нее наглости хватило так с хозяйкой обходиться, а? Знай сверчок свой шесток. Это еще что за выходки такие!

– Ступай погляди! — обратилась Цзиньлянь к Чуньмэй. — Не подслушивает ли и на этот раз рабское отродье?

– Она на кухне рис выбирает, худая бадья! — отвечала горничная. — Рабское отродье, мешок дырявый! Все из нее наружу вылезает.

– Пока нет посторонних, я вам, матушка, вот что хочу сказать, — начала тетушка Сюэ. — Был у меня вчера зятюшка Чэнь. Так, мол, и так. Она, говорит, негодяйка, языком своим все дело расстроила. Хозяйка его, зятюшку-то, не один раз отчитывала. Ворота и двери на запоре держит, за одеждой и лекарствами ходить не велит. Слуг посылает. Жену его в восточный флигель переселила, а та даже обед ему в лавку носить перестала. Проголодаюсь, говорит, к дяде Чжану обедать иду. На что ж это похоже! Слугам разрешено ходить, а зятю, выходит, нет доверия. Так с вами, матушка, никак и повидаться-то не может. Вот и попросил меня передать вам письмецо. Просил низко кланяться и не тосковать. Да и чего вам теперь, матушка, бояться, когда помер хозяин? Пора, небось, и о себе подумать. Надо случаем пользоваться, матушка, да себя показать. А то ведь что получается? Иной раз мы благовония зажечь боимся — дым, мол, пойдет. А другой пожар устроит, да ему с рук сойдет.

Тетушка Сюэ достала запечатанное послание Цзинцзи и вручила его Цзиньлянь. Та разорвала конверт, но вместо письма нашла романс на мотив «Туфелек алый узор»:

Милостивой государыне сестрице Шестой от Цзинцзи с нижайшим поклоном».

Цзиньлянь прочитала послание и спрятала его в рукав.

– Он ждет ответа, — сказала Сюэ. — Черкнули бы несколько слов, а то не поверит, что передала.

Цзиньлянь велела горничной угостить тетушку Сюэ вином, а сама удалилась в спальню. Наконец, она вынесла белый шелковый платок и золотое кольцо. На платке был написан романс. Он гласил:

Цзиньлянь аккуратно сложила платок и протянула его тетушке Сюэ.

– Передай от меня поклон и пусть крепится, — наказала она. — А к дяде Чжану ходить — только ему надоедать. Нас же будет винить. Скажет, у тестя, мол, торгует, а у меня обедает. Подумает, что у нас уж и накормить нечем. Пусть лучше, как проголодается, возьмет денег в лавке да купит себе. С приказчиком поест. Скажи ему, если он будет дуться и не показываться в доме, то решат, что боится и совесть нечиста.

– Все скажу, — пообещала Сюэ.

Цзиньлянь наградила ее пятью цянями серебра и проводила.

Тетушка Сюэ направилась прямо в лавку. Разыскав Цзинцзи, она отвела его в сторону и передала сложенный платок.

– Матушка Пятая не велит вам серчать и дуться, — начала она. — Надо, говорит, в дом заходить. А у дяди Чжана она вам обедать не советует, чтобы не надоедать человеку. — Тут она показала Цзинцзи пять цяней и продолжала. — Это она мне дала. Я ведь от вас ничего не утаиваю. А то как встретитесь после долгой-то разлуки, скажет она вам про серебро, — не будешь знать, куда глаза деть.

– Не знаю, как мне тебя благодарить, мамаша, за все твои хлопоты, — проговорил Цзинцзи и отвесил Сюэ низкий поклон.

Тетушка уже пошла к себе, но вскоре вернулась.

– Чуть было не забыла сказать! — воскликнула она. — Дело-то какое! Только я от матушки Старшей, стало быть, вышла, посылает она мне вдогонку Сючунь. Хозяйка, говорит, просит зайти. Захожу. Вечером, говорит, приди забери Чуньмэй. Продать решила. Она, говорит, вам сводней служила. Вместе, говорит, со своей хозяйкой любовника ублажала. Вот дело-то какое!

– Тогда оставь ее пока у себя, матушка, — попросил Цзинцзи. — А я на днях к вам зайду, поговорю с ней.

С тем тетушка Сюэ и ушла.

Когда же настал вечер, и на небе взошел месяц, Сюэ и в самом деле явилась в покои Юэнян за Чуньмэй.

– Я ведь тебе за нее тогда шестнадцать лянов серебра заплатила, — без лишних слов заявила Юэнян. — За ту же цену и продаю. — и она обернулась к Сяоюй. — Ступай вели ей собраться. Да проследи, чтобы никаких вещей с собой не брала. Я ее без нарядов продаю.

Тетушка Сюэ проследовала к Цзиньлянь.

– Вот ведь как дело-то обернулось! — начала Сюэ. — Матушка Старшая велела мне сестрицу Чуньмэй забрать. Она, говорит, заодно с вами, дорогая вы моя, зло творила, любовника завела. Заломила прежнюю цену и ни в какую!

Услышала Цзиньлянь, что у нее отбирают горничную Чуньмэй, вытаращила глаза и остолбенела, будучи не в силах слова вымолвить. Глаза ее наполнились слезами.

– Мамаша! — воскликнула она, наконец. — Видишь, какие муки нам без мужа переживать приходится! А давно ль мы его хоронили! И уж отнимают у меня наперсницу. До чего ж она все-таки бессердечная, наша хозяйка! Нет у нее любви к человеку — одна самонадеянность. Вон у Ли Пинъэр сын и полутора лет не прожил да помер. А этот и оспой-то еще не болел. Кто знает, что ему уготовано? А она уж заносится — Небо затмила!