– Я очень благодарен тебе за такое ко мне расположение.

Они были полупьяны. Заметив, что в спальне никого больше нет, Симэнь достал из рукава оснастку и водрузил на черепашью плоть, а двумя парчовыми лентами обвязался сзади на поясе. На черепашью головку он еще приспособил любовный дар Цзиндуна[2] и принял с вином снадобье иноземного монаха. Ван Шестая начала игру рукой, и ухваченный его причиндал немедленно возбух и показал себя во всей красе, на нем вздулись все поперечные жилы и цветом он уподобился багровой печени, резко контрастируя с серебряной подпругой и белой шелковой перевязью[3]. Симэнь посадил женщину себе на колени, обнял ее и засадил свой предмет в ее срамную щель. Между делом они поили друг дружку вином из уст в уста, сплетались языками и Ван угощала Симэня орехами из собственных губ. Так они смеялись и резвились, пока не настало время зажигать огонь.

Тетушка Фэн подала им горячие пирожки со свининой и душистым луком. Они съели по два пирожка, и служанка унесла их. А хозяйка с гостем направилась к расположенному в нише натопленному кану. Отдернув узорный полог, они разделись и легли.

Зная, что Симэнь предпочитает предаваться любовным утехам при освещении, Ван Шестая перенесла светильник на стол поближе к ложу и заперла дверь. Потом, совершив омовение, она разделась и, обувшись в туфельки из ярко-красного шаньсийского шелка на белой шелковой подошве, юркнула под одеяло. Они слились, заключив друг друга в крепкие объятия, и прикорнули.

Симэнь прямо-таки сгорал от неуемной страсти. Воитель был готов к поединку, а причиной тому, надобно сказать, являлась жена тысяцкого Хэ. госпожа Лань, все время преследовавшая его в воображении. Его причиндал был крепок и тверд. Сперва он приказал Ван встать на четвереньки и, запустив своего воителя в чертову дыру, повел неутомимую охоту за цветком с заднего дворика. Он с силой раскачивал женщину, чья задница непрерывно издавала громкие звуки, и уже заправился туда две или три сотни раз.

– Мой милый, дорогой! – нескончаемым потоком звучал голос Ван, которая снизу оглаживала рукой сердцевину своей прорехи.

Однако Симэнь не был удовлетворен. Он привстал, накинул на себя короткую белую шелковую курточку и сел на одну из подушек. Женщина лежала лицом кверху. Он отыскал две ленты для бинтования ног и, привязав ими ее ноги к стойкам, стоящим по обе стороны кана, начал игру «золотой дракон расправляет лапы», введя свой причиндал в ее лоно. Вскоре тот возбух во всей красе и стал понемногу двигаться туда-сюда, сначала делая два шага вперед и шаг назад, затем проникая наполовину и, наконец, устремляясь в самую глубину.

Опасаясь, что ей будет холодно, Симэнь накинул на Ван красную шелковую кофту. Возбуждаемый винными парами, он еще ближе пододвинул светильник и, свесив голову, стал наблюдать за движениями своего члена, то высовывавшего головку, то по корень утопавшего в глубинах, – и так сотни раз. Какими только ласкательными эпитетами не осыпала его своим нежным и дрожащим голоском Ван Шестая. Симэнь не унимался. Он достал белую мазь, нанес ее на черепашью головку и вновь направил ту в потаенную щель. Ван ощущала нестерпимый зуд и просила проникнуть в нее как можно глубже. Любовники энергично двигались навстречу друг другу. Симэнь нарочно медлил и забавы ради то смачивал головку у самого устья, то похлопывал по сердцевине цветка, не углубляясь внутрь. У перевозбужденной женщины постоянно текла любострастная влага, похожая на слюну лягушки. Ходившее ходуном женское лоно вызывало бурные чувства. При свете лампы Симэнь наблюдал две белоснежные ножки в красных туфельках, высоко воздетые и привязанные. Он отступал – она мчалась за ним, он рвался вперед – она наносила ответный удар. Общее возбуждение не имело границ.

– Значит, тосковала, говоришь, по мне, потаскушка, да? – спрашивал Симэнь.

– А как же не тосковать по тебе, мой милый! Об одном мечтаю: будь всегда таким крепким и никогда не увядай, как вечно зеленые сосна и кипарис. Одного боюсь: поиграешь с рабою, потом охладеешь да бросишь. Я тогда умру от тоски. И горем будет не с кем поделиться. И никто не узнает. Ведь и моему рогоносцу не откроешься, как вернется. Впрочем, он там делами занят, у него деньги. Небось, другую давно завел. Не до меня ему.

– Дитя мое! – говорил Симэнь. – Если ты хочешь навсегда быть моею, я ему другую сосватаю, как только случай подвернется.

– Как он приедет, так ты ему и сосватай, мой милый, – подхватила Ван. – А меня либо тут оставь, либо к себе в дом возьми. Как пожелаешь. Мое грошовое тело тебе отдаю. На, бери и делай со мной, что хочешь. Я во всем покорна твоей воле.

– Хорошо.

Так говорили они и делили услады столько времени, сколько заняли бы два обеда. Наконец, Симэнь излил семя и отвязал женщине ноги, после чего, юркнув под одеяло с помутненным от испитого взором, они обнявшись и проспали до третьей ночной стражи.

Симэнь встал, оделся и привел себя в порядок. Ван Шестая отперла дверь и позвала служанку, наказав ей собрать стол и подогреть вина. Они опять сели за стол, на котором стояли отборные яства. Симэнь выпил больше десятка чарок и снова захмелел. Подали чай. Он прополоскал им рот, достал из рукава записку и протянул ее Ван Шестой.

– Вот подашь приказчику Ганю, – говорил он. – Он тебе все наряды покажет. Выбери, что тебе по душе придется.

Счастливая Ван поблагодарила Симэня и проводила его к воротам. Ван Цзин нес фонарь, а Дайань с Циньтуном подвели хозяину коня. Ван оставалась у ворот, пока Симэнь не сел на коня. На нем были подбитая овчиной лиловая куртка наездника и шарф.

Шла третья ночная стража. Сквозь хмурые тучи едва-едва проглядывала тусклая луна. Полная тишина царила на улицах, пусто, ни единой живой души не было на перекрестках. Только нет-нет да послышатся удары колотушки или команда ночной стражи вдалеке. Симэнь же продолжал свой путь верхом. Как только он достиг Каменного моста на западной стороне, ему показалась черная тень[4]. Она вынырнула из-под моста и бросилась прямо на Симэня. Испуганный конь шарахнулся было в сторону, но седок, сам дрожа со страху, хлестнул его под пьяную руку кнутом. Конь тряхнул гривой и, как ни старались Дайань с Циньтуном удержать его за кольца удил, все-таки вырвался и поскакал во весь опор.

Ван Цзин с фонарем остался далеко позади. Конь несся, пока не достиг ворот дома. Симэнь спешился, но едва стоял на ногах. Слуги проводили его в ближайшие покои к Пань Цзиньлянь.

Уж лучше б было ему туда не появляться, а коли пришел, то

Цзиньлянь, надобно сказать, еще не спала. Вернувшись из дальних покоев, она одетой легла на кан и стала поджидать Симэня. Едва заслышав его шаги, она тотчас же вскочила и, подбежав к нему, помогла раздеться. Он был сильно пьян, но она не решалась его расспрашивать. Симэнь опустил руки ей на плечи и обнял.

– Твой милый выпил лишнего, потаскушка ты моя, – бормотал он. – Разбери-ка постель, я лягу.

Цзиньлянь помогла ему забраться на кан. Едва приклонив голову, Симэнь громко захрапел, и ничто не могло бы его разбудить.

Немного погодя Цзиньлянь разделась и тоже юркнула под одеяло. Она попробовала расшевелить Симэня, медленно действуя руками, но его обмякший, словно вата, причиндал, не подавал ни малейших признаков жизни. Ерзавшей Цзиньлянь оставалось только гадать, где его так вымотали. Пламень страсти охватывал все ее существо. Терзаемая сладострастным желанием, она продолжала непрерывно работать и руками, и ртом, пытаясь его возбудить, но он так и не поднялся. Тщетность усилий окончательно вывела ее из терпения.