Проводив настоятеля, Симэнь вернулся в залу и сел рядом с Боцзюэ.

– А я ведь как раз хотел за тобой, брат, послать, – начал Симэнь. – Кстати пришел. После приезда из столицы родные и друзья меня на пиры приглашали. Теперь я решил угощение устроить. Только собирался тебя задержать, а тут настоятель помешал.

– Вот это настоятель! – воскликнул Боцзюэ. – Глубокой веры человек! От его слов и меня душевный порыв охватил. Я-то с тобой вместе в благодетели попал.

– Это каким же образом? – удивился Симэнь. – Ты ведь ни гроша не выложил.

– Ишь ты какой! – засмеялся Боцзюэ. – А кто тебя подбивал на пожертвование? Не я ли?! Я, стало быть, и есть истинный благодетель. Ты, брат, должно быть, в буддийские каноны не заглядывал. А там сказано: первейшей важности благодеяние суть обет духовный, потом уж соблюдение заповедей и, наконец, денежное пожертвование. Я ж тебя уговорил, я вдохновил, выходит я духовный обет исполнил.

– Языком ты болтать мастак, вот что выходит, – засмеялся Симэнь.

Оба, ударив по столу, расхохотались.

– Я, брат, гостей обожду, – заметил Боцзюэ, – а если у тебя дела какие есть, обращайся к жене своей.

Симэнь оставил Боцзюэ и пошел в дальние покои. Тем временем Цзиньлянь, не зная, на ком бы сорвать зло, поворчала, поворчала и, сама того не замечая, оказалась во власти демона сна. Она несколько раз чихнула, пошла к себе в комнату и, едва добравшись до инкрустированной слоновой костью кровати, тотчас же заснула. Пинъэр с кормилицей и служанками, образовав круг, развлекали плакавшего Гуаньгэ. Юэнян и Сюээ готовили яства. К ним подошел Симэнь и рассказал, как открыл лист пожертвований на монастырь и какие на сей счет шутки отмачивал Боцзюэ. Женщины громко расхохотались. Только Юэнян, порядочная и скромная, воздержалась от смеха и, ограничившись скупыми замечаниями, сразу урезонила Симэня.

Да,

Что же ему сказала Юэнян?

– Брат, – обратилась она к мужу, – тебе в жизни сильно повезло. У тебя появился наследник. Ты обрекся на благое дело. Такое счастье должно радовать всю нашу семью. Но, как видно, благие намерения появляются у тебя крайне редко, зато дурных – хоть отбавляй. Пора бы уж тебе бросить пирушки да гулянки, деньгами не швырять, непотребные связи не заводить и распутству не предаваться. Лучше посвяти себя благим делам, хотя бы во имя счастья младенца-сына.

– Ты, мать, вижу, опять за свое! – засмеялся Симэнь. – А ведь как в единой природе неразрывны свет и тьма, так же естественно соединяются мужчина и женщина. Все тайные связи в этой жизни предопределены в прошлых рождениях и записаны в книге брачных уз. И вообще, разве вся эта житейская суета от развращенности, от необузданности страстей?! Да я слыхал, сам Будда и тот не в силах сдержаться: золото ему подавай – дороги в раю мостить. Даже в аду деньгами не брезгуют. Вот я пожертвовал – доброе дело сделал. Теперь хоть над Чанъэ насилие соверши или с Ткачихой по согласию сойдись, соблазни Сюй Фэйцюн[22], разврати дочерей самой Матери-Владычицы Запада[23], не поубавится моих несметных богатств.

– Да, собака дерьмо ест да только облизывается, – засмеялась Юэнян. – Черного кобеля, говорят, не отмоешь добела.

Пока они смеялись, вошла монахиня Ван. Вместе с ней пришла и монахиня Сюэ с коробкой в руках. Обе поспешили к Юэнян и, пожелав ей счастья, поклонились Симэню.

– И вы, батюшка, дома? – протянула Ван. – А я с тех пор никак к вам не выберусь. Все дела какие-то. Давно вас, батюшка, не видала – соскучилась. Вот и пришла проведать. И мать Сюэ с собой привела.

Мать Сюэ, надобно сказать, попала в монахини совсем не с малых лет. В молодые годы была она замужем и жила как раз напротив монастыря Гуанчэн – Обширного свершения, промышляя продажей лепешек. Немного погодя торговля захирела, и молодуха не устояла: начала кокетничать с монастырскими послушниками. Сперва разговоры да намеки, а потом и объятия. Распалила она у монахов страсти. Только бывало муж за ворота, а она уж с монахами путается. Их человек, должно быть, шесть к ней хаживало. Один ее пампушками и каштанами угощает, другой головные украшения да шпильки преподносит, третий деньгами одаривает. Находились и такие, кто пожертвованный холст из монастыря таскал, а она им себе ноги бинтовала. Муж о похождениях жены и ведать не ведал. Когда же он захворал и умер, она, давно уже близкая к монастырям, сама стала монахиней. Читать молитвы и проповеди ходила больше в дома родовитые и знатные. Немалые деньги загребала она и как сводня. Ее то и дело приглашали блудницы, желавшие найти любовников, и она сводила их с монахами. Когда она прослышала о богатом Симэне и его многочисленных женах, ей захотелось погреть руки и около них. Вот почему она и проторила к Симэню дорожку, а он и знать того не знал, что надо пуще всего остерегаться монахинь буддийских и даосских, гадалок, знахарок и чародеек, свах, посредниц, своден и повивальных бабок, которых нельзя и близко к порогу подпускать.

Да,

Монахиня Сюэ раскрыла коробку.

– Ничего у нас нет, чтобы почтить вас, наша благодетельница, – начала она. – Примите эти фрукты. Они были принесены Будде. Совсем свежие.

– К чему эти хлопоты! – говорила Юэнян. – Приходите, когда только пожелаете.

Цзиньлянь, пробудившись ото сна, услыхала разговор и решила пойти послушать. Пинъэр возилась с ребенком, когда появилась монахиня Ван, и тоже стала собираться, чтобы посоветоваться насчет Гуаньгэ. Они вместе вошли в покои Юэнян. После взаимных приветствий все сели. Пинъэр еще не знала о благодеянии, и Симэнь опять стал рассказывать, как ради благополучия сына он открыл лист пожертвований. Выведенная из себя Цзиньлянь немного поворчала и поспешно удалилась к себе.

Мать Сюэ встала и сложила руки на груди.

– О Будда милостивый! – воскликнула она. – Ваше великое усердие, батюшка, пошлет вам тысячелетнее благоденствие. Пятеро сыновей ваших и две дочери будут жить рядом с вами в мире и согласии. Но я вот что еще хочу вам посоветовать, достопочтенный вы наш покровитель. Подвиг этот больших затрат не повлечет, а счастье принесет безмерное. Эта ваша благостыня, милостивейший благодетель, затмит и подвиг самого Гаутамы, постигавшего Учение в Снежных горах[24], почтенного Кашьяпы[25], который, распустив волосы, спал прямо на сырой земле, и Второго Патриарха, бросившегося со скалы на съедение тиграм[26], и досточтимого Вспомоществователя сирым, умостившего парк Джатавана чистым золотом.