– Да, мне от деверя Хуа вручили, – отвечала Пинъэр. – Просили юнцов помиловать.

– Шурин У тоже просил, – заметил Симэнь. – Если б не их просьбы, я бы засудил этих лоботрясов. А так, всыплю им завтра как следует, и пусть идут на все четыре стороны.

– Но зачем же бить? – возразила Пинъэр. – Чтоб от боли корчились, да? Смотреть тяжко!

– Управа есть управа, – молвил Симэнь. – Мне не до их страданий. Тут и особам понежнее да поблагороднее достается. Разбирали мы вчера дело. Жил у нас в уезде советник Чэнь. После его смерти жена, урожденная Чжан, до сих порой вдовой живет. У нее дочь-барышня. Так вот, шестнадцатого в первой луне дочь у ворот стояла, потешными огнями любовалась, а пускал их Жуань Третий – сосед напротив, молодой парень. Приглянулась ему красивая соседка, сердце забилось. И давай он перед ее домом играть да песни распевать, барышню совращать. Услыхала она, и одолела ее похоть. Подзывает служанку и велит парня незаметно в дом провести. Только поцеловаться и успели, а потом им свидеться так и не удалось. И вот с тоски слег парень в постель и пролежал целых пять месяцев. Родители денег не жалели – каких только врачей не звали. А он того и гляди отойдет, ноги протянет. Нашелся тогда друг его, Чжоу Второй, мысль подал: барышня, мол, с матерью каждый год в праздник Летнего солнцестояния[8] отправляются заказывать молебен в монастырь Дицзана[9], где настоятельницей мать Сюэ. Ты, говорит, дай настоятельнице десять лянов, и пусть она тебя в своей келье спрячет. С барышней и увидишься. Весь недуг как рукой снимет. Обрадовался Жуань Третий и последовал его совету. Мать Сюэ серебро приняла. И вот, во время полуденного отдыха, встретился Жуань с барышней. Он и от недуга-то еще в себя прийти не успел, перетомился малый, а тут сразу сбылось его желание, ну, от избытка чувств и дух испустил прямо у нее в объятьях. Перепугалась тогда мать барышни, забрала ее поскорее домой. А родители парня так дело не оставили – жалобу в управу подали. И настоятельницу Сюэ, и мать с дочерью обвинили. Чэни – люди состоятельные, потому Ся Лунси и решил всю вину на барышню свалить, но я с ним не согласился. Верно, говорю, она в преступную связь вступила, а Жуань? Ведь сколько ему пришлось томиться да страдать? В постели пролежал. А тут сразу вдруг свидание. Кто ж, говорю, такое вынесет? А вот настоятельница Сюэ, действительно, виновна, потому что вместо отправления служб занималась сводничеством, любовникам приют за взятки давала. Она-то, говорю, и стала причиной гибели человека. Однако, учитывая ходатайство, наказали ее, можно сказать, не слишком строго – раздели, всыпали двадцать палок и постановили лишить монашеского сана. Чжан же, говорю, виновна в том, что дочь-барышню с собой в монастырь брала, чем нарушала моральные устои. Матери и дочери пальцы тисками зажимали и тоже по двадцати палочных ударов дали, а после снятия показаний их обеих освободили. Не заступись я, им бы Дунпина не миновать, а в областной управе барышня, вне всякого сомнений, с жизнью бы распрощалась.

– Ты сделал доброе дело, не отрицаю, – проговорила Пинъэр. – Но даже и карая, следовало бы проявлять хоть какое-то снисхождение. Твори добро ради ребенка, вот о ком я только и беспокоюсь.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Симэнь.

– А то, что истязал ты эту барышню, – сказала Пинъэр. – Как только ее нежные пальчики вынесли этакие пытки?! Ведь больно, небось, было?

– Не только больно, от тисков по пальцам кровь ручьем течет.

– Ну вот! Ты уж брось этими ужасными тисками людей пытать, – упрашивала Пинъэр. – Будь помягче, поснисходительнее! Жестокость к добру не приведет.

– На службе нет места жалости! – отвечал Симэнь.

Пока они сидели за столом, в комнату, отдернув занавеску, вошла Чуньмэй.

– Вам и заботы мало! – сказала она, заметив Симэня, который, закинув ногу на ногу, сидел рядом с Пинъэр и потягивал вино. – Время позднее, а вы и не догадались послать слуг за моей матушкой. Человек далеко за городом, а вам хоть бы что!

Прическа у нее сбилась, пучок развалился.

– Ишь ты, болтушка! – засмеялся, глядя на нее, Симэнь. – Сладко тебе, видно, спалось, а?

– Гляди, у тебя сетка головная съехала. Поправь! – заметила Пинъэр. – У нас цзиньхуаское вино, очень приятное. Выпей чарочку!

– Выпей! – поддержал Симэнь. – А слуг за твоей матушкой я сейчас пошлю. Чуньмэй оперлась рукой о стол и поправила туфельку.

– Я только встала, – сказала она. – Не хочу я ничего. Мне что-то не по себе.

– Да выпей же, болтушка, попробуй, какое вино! – настаивал Симэнь.

– Ведь матушки твоей сейчас нет дома, что ж ты боишься чарку выпить? – говорила Пинъэр.

– Пейте, матушка, если хотите, – отвечала Чуньмэй, – а я не хочу, и моя матушка тут не при чем. Когда у меня нет желания, меня никто не заставит, даже моя матушка.

– Не желаешь вина, выпей чаю! – предложил Симэнь. – Я велю Инчунь послать слугу за твоей матушкой.

Симэнь протянул ей свою чашку ароматного чаю, заваренного с корицей, кунжутом и ростками бамбука. Чуньмэй с полным безразличием взяла ее, отпила глоток и отставила.

– Я попросила Пинъаня встретить матушку, – сказала она. – Он посолиднее других.

Симэнь подошел к окну и окликнул Пинъаня.

– Я вас слушаю, батюшка, – крикнул привратник.

– Кто у ворот будет стоять? – спросил хозяин.

– Шутуна попросил поглядеть.

– Тогда бери фонарь и поторапливайся!

Пинъань взял фонарь и удалился. На полдороге ему повстречался Дайань, который сопровождал двигавшийся с южной стороны паланкин. Его несли двое носильщиков. Одного звали Чжан Чуань, другого – Вэй Цун.

– Иду матушку встретить, – сказал Пинъань, поравнявшись с носилками, и взялся за оглобли.

– Пинъань! – позвала его Цзиньлянь. – Батюшка дома и кто тебя послал? Батюшка?

– Да, батюшка, а еще больше сестрица Чуньмэй, – ответил Пинъань.

– Батюшка, наверно, еще в управе, да?

– В управе… – протянул Пинъань. – Да он с обеда дома, у матушки Шестой вино попивает. Если б не сестрица настояла… Смотрю, один Лайань вас сопровождает, а дорога плохая, допоздна, себе думаю, не вернутся. Надо кому покрепче встретить. Ну и попросил Шутуна у ворот подежурить, а сам за вами.

– Где ж сейчас батюшка? – поинтересовалась Цзиньлянь.

– До сих пор у матушки Шестой угощается. Сестрица упросила, он меня и отпустил.

Цзиньлянь сразу умолкла.

– Насильник проклятый! – заругалась она, немного придя в себя. – Ему можно с потаскухой в постели нежиться, сколько душе его угодно, а меня бросил на произвол судьбы. Что ж я, не живой человек, что ли? А эта далекие планы строит, все на своего выблядка надеется. Гляди, на ту ли лошадку ставишь? Вон Чжан Чуань. Кто-кто, а уж он-то на своем веку в каких только домах не побывал. Где, у кого, скажи мне, ты видал, чтобы месячному младенцу от целых кусков парчу да атлас отрезали и одежду шили, а? Ведь такого и Ван Миллионщик не допустил бы!

– Не говорите, почтенная сударыня! – проговорил Чжан Чуань. – Не мне судить господ, но такого я не видывал. Жаль не шелков, ребенка – как бы ему не было худо. Пока сыпь да оспу не перенесет, нельзя наперед загадывать. Такой, припоминается, был в прошлом году случай. За Восточными воротами в поместье знатный богач живет. Самому лет шестьдесят, а состояние еще дед наживал. У них понятия не имеют серебро считать. Как говорится, лошади табунами ходят, быки стадами пасутся, а рису в амбарах… Служанок да наложниц – целые гаремы. Чуть не все домашние в узорных халатах ходят. А вот не было у них детей. Они и обителям жертвовали, и монастырям отказывали, священные книги распространяли и статуи будд сооружали – ничего не помогало! И вдруг у седьмой жены сын на свет появился. Как они радовались, как ликовали! Такие вот слуги, вроде меня, младенца на руках своих пестовали, как сокровище. В узорную парчу и атлас завертывали. Мамок купили не то четверых, не то целый пяток, им пять комнат отвели – чистота, аж в глазах рябит. День-деньской с младенца глаз не спускали – как бы ветерок, боялись, не дунул. Но сравнялось ему три годика, оспа его и унесла. Не будет вам в упрек сказано, попроще надо ребятишек растить, так-то лучше будет.