– Мне он предсказал радость возвышения до самых облаков, славу приобретения чинов и жалованья, – сказал со смехом Симэнь. – А откуда я приобрету чин? Чуньмэй, с серебряной сеткой на голове, разодетая, стояла рядом с вами, вот он и решил, что она наша дочь. Выдадут, мол, за знатного, войдет в именитый дом, вот и появятся на голове жемчуга. Испокон веков гадают, да угадать не могут. Ведь внешнее выражение как рождается, так и исчезает, благодаря внутреннему духу. Бессмертного У мне почтенный господин Чжоу прислал и неловко было бы его не принять. Вот я и дал ему погадать, чтоб потом не было недоразумений.

Юэнян пошла в свои покои и распорядилась, чтобы в зале накрыли стол. После обеда Симэнь взял в руку веер из бананового листа и побрел в сад. Он пошел крытой террасой и очутился в занавешенном шторами Пейзажном павильоне, вокруг которого стеной росли цветы и кустарники, создавая благодатную тень. Был полдень. В гуще зелени трещали цикады. Неожиданно зашелестел ветерок, и пахнуло ароматом цветов.

Тому свидетельством стихи:

Симэнь Цин уселся в кресле и помахивал веером. К колодцу за водой подошли Лайань и Хуатун. Симэнь подозвал одного из них:

– Принеси-ка льда на блюде.

Когда подбежал Лайань, Симэнь распорядился:

– Ступай к сестрице Чуньмэй и попроси принести кувшин сливового отвару. Пусть в чаше остудит.

Лайань побежал к Чуньмэй. Наконец появилась и она, в синей мохнатой кофте и красной холщовой юбке. Волосы ее были собраны серебряной сеткой, а в руке она несла кувшин приготовленного на меду сливового отвара.

– Вы ели? – спросила она, посмеиваясь.

– Поел у Старшей.

– К нам зайти не хотите? – спросила она с некоторым укором. – Я на лед остудить поставлю.

Симэнь кивнул головой. Чуньмэй поставила кувшин в лед, потом подошла к креслу, в котором сидел Симэнь, взяла у него из руки веер и стала его обмахивать.

– А о чем вы с матушкой Старшей говорили? – спросила она.

– О гадании.

– Даос нагадал мне носить жемчуга, – начала Чуньмэй. – А матушка говорит, если кому и предстоит носить, то только не мне. Море ковшами не перемерить, простому смертному грядущего не предсказать. Бывает и выточат, да корявое, а то и отрубят, да круглое выйдет. На юбке, говорят, почет с достатком в дом входит. Так что нечего заранее утверждать. Неужели я так всю жизнь и буду у вас служанкой?!

– Ишь, разговорилась, болтушка! – засмеялся Симэнь. – Родишь сына, и у тебя на голове украшения появятся.

Симэнь заключил Чуньмэй в объятия и начал с ней играть.

– Твоя хозяйка у себя? – спросил он. – Что-то ее не видно.

– У себя, – отвечала Чуньмэй. – Матушка велела Цюцзюй воды согреть, собирается принять ванну, а пока прилегла отдохнуть.

– Вот утолю жажду отваром и пойду ее расшевелю.

Чуньмэй вынула изо льда кувшин. Симэнь отпил глоток, и прохлада, разлившись по всему телу, дошла до сердца, окропив его сладкой росой. Насладившись сливовым напитком, Симэнь положил руку на плечо Чуньмэй, и они через садовую калитку направились к спальне Цзиньлянь. Когда Симэнь отдернул дверную занавеску, прямо перед ним на новой перламутровой кровати спала Цзиньлянь.

Надобно сказать, что перламутровая кровать была до этого только у Пинъэр, но Цзиньлянь выпросила такую же и себе. Симэнь потратил на нее шестьдесят лянов серебром. Это была кровать с перильцами. По обеим сторонам ее устанавливались инкрустированные перламутром перегородки, на которых красовались терема и террасы, палаты и башни, букеты цветов и пестрые птицы. Тут же торчали три гребня, изображавшие сосну, бамбук и дерево мэй – трех друзей, стойких в зимнюю стужу. Сверху ниспадал лиловый шелковый полог, который висел на парчовой ленте, поддерживаемой серебряными крючками. Развешанные повсюду ароматичные шарики наполняли ложе благоуханием.

Цзиньлянь, раздетая, в одной красной шелковой повязке, прикрывавшей грудь, крепко спала на прохладной циновке под красным одеялом. Уточки-неразлучницы красовались у нее в изголовье. Спальня благоухала. У Симэня невольно вспыхнуло желание. Он велел Чуньмэй выйти и запереть дверь, а сам потихоньку разделся и, приподняв одеяло, полюбовался ее яшмовым телом, которое что-то скрывало, прильнул к ней, забавляясь, слегка раздвинул ее ноги и медленно вставил черенок своей метлы[30] в щель темную. Когда блестящие, как звезды, глаза женщины в тревоге раскрылись, он уже успел вставить и вытащить несколько раз.

– Вот насильник! – проговорила Цзиньлянь, открыв, наконец, глаза. – Я и не слыхала, как ты вошел. Я так сладко спала. Как напугал!

– Я-то ладно, – проговорил Симэнь, – а кто другой вошел бы, что тогда? Тоже, наверно, сделала бы вид, будто не слышишь, а?

– Не знаю, как мне и ругать тебя! Да у кого, скажи, хватит смелости ко мне в спальню входить?!

Надобно сказать, что Цзиньлянь слыхала накануне, как Симэнь в Зимородковом павильоне восхищался нежной белизной Пинъэр. На этот раз она приготовила смесь из сердцевинок цветов жасмина, притиранья и пудры и потихоньку умастила им все тело, отчего оно стало нежно-белым и блестело, источая аромат, чем так и влекло Симэня. Он глядел на белоснежную Цзиньлянь, на ее ярко-красные новые туфельки, потом присел перед ней на корточки, обхватив обеими руками ее бедра, опустил голову и стал наблюдать за своим, снующим туда-сюда, богатырем.

– Что ты на меня так уставился, несносный? – спрашивала она. – Ведь все равно мне далеко до нежно-белой Ли Пинъэр. Она ребенка ждет, вот ты ее и бережешь, жалеешь. А от нас, никчемных, что проку! С нами можно всякие грубости себе позволять.

– Говорят, ты меня ждала мыться? – спросил Симэнь.

– Кто это тебе сказал?

– Чуньмэй.

– Иди мойся. Чуньмэй воду принесет.

Вскоре в спальне появилась ванна с теплой ароматной водой. Они вместе погрузились в нее и начали резвиться, как рыбы. Ванна разгорячила Симэня. Под влиянием охватившего его возбуждения он положил женщину на спину, на доску для купания, взял ее за ножки, раздвинув их и подняв кверху, причем то сгибал, то разгибал не менее чем двести-триста раз. Стоны Цзиньлянь раздавались непрерывно, как зов краба в песке. Опасаясь, как бы не растрепались ее черные, как туча, ароматные волосы, женщина одной рукой их поддерживала, а другой держалась за край ванны и, не переставая, щебетала на все лады, словно иволга или ласточка. Вы только поглядите, что это было за сражение!

Вздыбились бурные волны на пруду среди цветов. Полог бирюзовый взметнуло ввысь, где темнеют осенние тучи. Красавец, любовью томимый, в бой вступить готов. В волнении страстном горит нетерпеньем удаль свою показать. Вот, трепеща, вздымается упругое копье, вот, колышась, играет меч стальной. Тут, не щадя себя, врезается во вражий стан, так в игре дождя и тучки трофеи пожинает. Там-там! Барабанный бой торопит воина вперед. Дзинь-дзинь! Копье с мечом скрестилось. Слышится то треск, то лязг. Сцепились, спутались – и не разнять. Вверх, вниз – бурлит обратное теченье. Грохочет и шумит стремительный поток. Катится, смывает – не устоять на месте. Несет, сбивает – сдержаться не хватает сил. Так и гоняет взад-вперед, толкает из конца в конец. Вот всплыло облако чудесное в жарком дыханьи, вот струится, оседая, аромат. Рыбак против теченья челном правит, качая яшмовыми веслами без передышки. Лодочник другой лотос золотой рулем сломал. На скакуне свирепствует герой, своею мощью похваляясь. С ним белолицая чаровница вступает смело в поединок. И радостна счастливая красотка, доволен могучий богатырь. Они опять мечтают об утехах, друг к дружке льнут, желаньем смущены. Скорее жертвою падут, но поля битвы не покинут. От боя к бою их мужество растет. Все громче клич боевой, все выше их воинский дух. Бывало много больших сражений, но такого боя в воде еще не видал никто!