В картине осталось закончить две-три фигуры. В январе я надеялся показать ее москвичам. В то время можно было заметить, как поднялись цены на мои картины. «Мечтатели», оцененные на выставке 1907 года в тысячу двести рублей, в 1916 году были перекуплены у кого-то Кистяковским за шесть тысяч рублей. Последний, имея большие деньги, тогда увлекался моими и сомовскими вещами, мечтая построить особняк по проекту Щусева, в коем должны были быть комнаты Нестерова и Сомова.

На Рождестве я показал оконченную вчерне большую картину близким. Было признано единодушно, что я не старею, а как живописец вырос. Мнение было таково, что «Душа народа» значительно выше «Святой Руси».

В конце декабря в Петербурге произошло событие, как бы сигнал к событиям дальнейшим, не заставившим себя ждать. Был убит Распутин. Об этом сатанисте так много говорилось, личность его была столь отвратительна, зло, причиненное им России, так огромно, что прибавлять еще что-либо нет охоты. Скажу, что в числе тайных его посетительниц, чающих великих и богатых милостей, достоверно стало известно, была графиня Матильда Витте.

Новый 1917 год я с семьей встретил в церкви Большого Вознесения на Никитской^[480]. Эта прекрасная церковь была построена на месте старой XVII века, от которой осталась только колокольня. Большое Вознесение создалось по мысли и на средства Светлейшего Князя Потемкина. В ней блистательный «князь Тавриды» предполагал венчаться с «матушкой Екатериной», был щедрым жертвователем храма. Позднее не раз Большое Вознесение видело в своих стенах события и людей, так или иначе вошедших в историю России. А. С. Пушкин венчался здесь с Н. Н. Гончаровой. В 1917 году патриарх Тихон по своем избрании посетил этот храм первым среди приходских храмов Москвы.

В половине января доктор Гетье послал меня отдохнуть к Черниговской. Картина сильно пораздергала мои нервы.

Вернувшись в Москву, я стал показывать «Христиан». С меньшей охотой показывал их своей братии-художникам. Видевшие хвалили, говорили, что «Христиане» («Душа народа») лучшее, что я сделал за последние пятнадцать лет. Коненков нашел, что по теме, многолюдству композиции картину следовало увеличить вдвое, что семиаршинный холст для нее мал.

Скоро слух об окончании картины разнесся по Москве, и что ни день, то количество желающих видеть ее росло. Мастерскую мою в то время посещали и художники, и ученые, и разного звания и положения люди.

Посетила меня и группа религиозно-философского кружка^[481]: С. Н. Булгаков, отец Павел Флоренский, В. А. Кожевников, М. А. Новоселов, кн<язь> Е. Н. Трубецкой, С. Н. Дурылин и другие. Перебывало немало и духовных лиц.

Все картину хвалили, пророчили ей успех. Каждый влагал в нее свое понимание, давал ей свое наименование, искал подходящий текст для эпиграфа.

Я же знал, что дело не в названии, что сама картина должна будет ответить на сотни текстов, на множество предъявленных ей запросов, и если мне удалось вложить в своих «Христиан» действенную силу, силу мысли, чувства, художественного их воплощения, словом, если моя картина есть «истинное произведение искусства», то она сделает свое дело и будет жить и без названия. Если же нет, то никакие тексты, евангельские, библейские, из святых отцов церкви, самые возвышенные и глубокие, не спасут ее^[482].

Как-то я был приглашен в Археологический институт слушать старика Колосова, появившегося перед тем в Москве со своими гуслями. Интересный инструмент в умелых руках Колосова делал чудеса. Спутница его талантливо сопровождала инструмент оригинальной песней далекой северной старины. Во время антракта присутствующие собрались поделиться своими впечатлениями, предложен был чай, и я, совершенно неожиданно, сделался предметом единодушных и шумных оваций. Мне аплодировали, жали руки, со мной знакомились.

На концерте было много старообрядцев, и они-то с особенно горячим чувством приветствовали меня. Расспрашивали, как я писал свой «Великий постриг», много ли изучал быт старообрядцев, ездил ли на Керженец и т. д. Из какого-то непонятного озорства я разочаровал их: ответил, что все мое «изучение» ограничилось Нижегородским Балчугом (базар вроде Сухаревки).

По окончании концерта Колосов, с которым меня познакомили, выразил желание продемонстрировать свое искусство у меня в мастерской. Я, в свою очередь, обещал ему показать своих «Христиан». Вскоре такой вечер состоялся у меня.

Колосов предупредил меня, что если я приглашу на его сеанс знакомых и друзей, он ничего не будет против этого иметь. Я так и сделал. Собралось народу столько, что моя квартира могла с трудом вместить всех пожелавших послушать талантливого старика и его спутницу. Были тут и художники, и кое-кто из московской знати, и просто друзья-приятели. Музыкальный вечер прошел с большим одушевлением. Как музыканты, так и слушатели остались очень довольны. Играли и пели сверх намеченной программы с возрастающим одушевлением. Нравились и гусли, и те, кто так мастерски ими владел. Далекая старина воскресла перед очарованными слушателями. В антрактах пили чай, снова музицировали и поздно разошлись, благодаря и дивных музыкантов, и нас — хозяев.

На прощание я подарил Колосову свой этюд. Распрощались дружески. Скоро Колосов уехал на юг…

Число желающих видеть картину все увеличивалось. Для удобства пришлось организовать нечто вроде очереди. Приходили группами теперь уже и незнакомые, и лишь во главе таких групп был кто-нибудь из людей мне известных. Бывали и с рекомендательными письмами. Перебывали и тогдашние московские власти с губернатором гр<афом> Татищевым.

Наслышанная о картине Вел<икая> Кн<яги>ня Елизавета Федоровна тоже выразила желание посетить меня. В то же время мне передали, что она снова высказала мысль, что по окончании войны мне следует повезти «Христиан» в Англию, в Лондон, где будто бы меня знают и примут хорошо.

Шла речь о том, чтобы в Лондоне моя выставка была устроена в одном из дворцов, причем одновременно, как бы на фоне ее, должен был выступить наш Синодальный хор в полном составе, под управлением даровитого регента Данилина, выступить в концерте из наших религиозных песнопений, идущих из далекой старины и до наших дней.

А война тем временем продолжалась, кровь лилась. Настроение внутри страны делалось все тревожней и мрачней. В воздухе становилось душно. Гроза, буря, революция — страшная катастрофа надвигалась.

В это время усталая, больная жена моя уехала на юг, к морю, в Туапсе. Я с детьми остался на Новинском.

Время неслось с ужасающей быстротой. Промелькнул февраль. Наступили навсегда памятные дни марта 1917 года.

Императорский поезд по дороге из Ставки в Царское Село был остановлен на станции Дно. Из Петербурга в Псков, куда был передан поезд, прибыла депутация с требованием отречения Государя от Всероссийского престола. Второго марта Николай II подписал отречение за себя и за своего Наследника, тем самым предрешил дальнейшую судьбу династии Романовых… Революция началась. Россия вступила в новую, яркую полосу своей тысячелетней истории…

1862 — Родился 19/31 мая в Уфе, в семье купца Василия Ивановича Нестерова и его жены Марии Михайловны (урожд. Ростовцевой).

1872–1874 — Учеба в Уфимской гимназии. Начинает заниматься рисованием с учителем гимназии В. П. Травкиным.

1874 — Поездка с отцом в Москву, поступление в реальное училище К. П. Воскресенского.

1875–1876 — Занятия в училище, увлечение рисованием под наставничеством А. П. Драбова. Знакомство с К. А. Трутовским, популярным живописцем и инспектором Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Трутовский убеждает К. П. Воскресенского в том, что Нестерова следует готовить к профессиональным занятиям живописью.