Порт-Артур тогда доживал свои последние дни[336]… И это еще не был конец наших несчастий. Самое грозное было впереди. Новый 1905-й год был перед нами.
«Репетиция» революции.1905
В январе снова ненадолго был в Питере. В Киеве работал над большим эскизом «Гражданин Минин»[337]. Когда-то, в ранней молодости, я думал написать на эту тему картину. А душа болела, болела — не даром: в феврале был неудачный бой под Мукденом, его сдача. В обществе уныние, озлобление, злорадство… Было много Болотниковых[338] и ни одного Пожарского. Беда шла за бедой. Иногда казалось одно из двух: или мы глупы и безвольны, или умны, но… подлы в своих помыслах и поступках, что обнаруживалось обычно в самые критические моменты нашей истории.
Прошла тревожная зима. Я написал с жены портрет, который позднее, в 1907 году был на моей выставке, потом на выставке в Мальме, в Америке и, наконец, в 1927 году был приобретен в Третьяковскую галерею. Тогда же был на Волыни у Н. И. Оржевской, где в то время заканчивалась роспись церкви по моим эскизам.
В мае мы втроем — я, жена и старшая дочь выехали через Краков — Вену в Париж. Он нерадостно встретил нас. Еще в Вене мы узнали о болезни нашей Настеньки… Приехав в Париж, получили новое известие, более тревожное, а затем одну за другой телеграммы. В последней было сказано, что девочка скончалась. Тяжело было горе жены. Мысль, что останься она около Настеньки, — та была бы жива, угнетала жену. Париж сразу стал немил… Интерес к нему пропал. А впереди ожидало нас новое несчастье. Помню, мы собрались на выставку Родена. Проезжая где-то около Французской Комедии, нас обогнал экипаж с четырьмя японцами, такими радостными, шумными. Нервы наши были в плохом состоянии. Вид веселых япошек как-то кольнул меня… Мы доехали до выставки, пошли пешком, слышим, газетчики выкрикивают последние новости. Ухо на лету ловит радостную весть: «Вчера произошла встреча двух эскадр — Русской и Японской. Японцы разбиты, подробности особо». Не успели мы усвоить радостную весть, как бегут с новыми подробностями. Навязчиво кричат, что в Цусимском проливе произошло Генеральное сражение[339]. Русская эскадра погибла. Рожественский взят в плен… Быстрая смена большой радости и огромного несчастна была ошеломляюща. Вести одна отчаяннее, безнадежнее другой сменялись в продолжение дня. Надо было страшную правду принять и пережить. Величие Родины, ее слава, — все на время померкло… Закатилось солнце. Мрачные думы о том, что сейчас в России, там, — на берегах Тихого Океана, оказавшегося для нас таким бурным, трагическим. В следующие дни мы продолжали узнавать страшные подробности Цусимского боя. Душе в эти дни не на чем было отдохнуть. Неизъяснимая тоска овладела мной. Париж потерял для нас всякий интерес. Музеи, город, выставки мы осматривали безучастно. Тяжело в те дни было быть русским. Мысль работала напряженно, болезненно. Картина за картиной проходила перед глазами, духовным взором нашим. Гибель целой эскадры, гибель огромного броненосца «Император Александр III», перевернувшегося на глазах у всех, утонувшего со всем экипажем, со своим командиром — Бойсманом.
Хотелось поскорее бросить Париж, ехать в Россию, чтобы… всей Русской семьей оплакивать наше великое несчастье…
В дни нашего пребывания в столице Франции туда приезжал молодой испанский король Альфонс XIII. Мы дважды случайно видели его. Первый раз он проезжал вместе с Президентом по улицам Парижа с вокзала.
Король выглядел еще совсем юношей, с очень бледным, зеленоватым лицом, с красными веками, с сильно выдающейся вперед нижней губой, — типичный Габсбург — Веласковский Габсбург. По проезде Короля мимо нас продефилировала с музыкой встречавшая его Национальная гвардия… Эскадрон за эскадроном проходили на великолепных конях, в мундирах Наполеоновской эпохи, в латах, в касках с конскими хвостами Гвардейцы. Проходили торжественно под звуки, почти религиозные, своей Марсельезы…
И я впервые почувствовал всю силу этого Гимна, все величие его не только, как революционного объединения, но и как Гимна великой, живой, полной надежд и упований нации. Я был взволнован Марсельезой не менее, чем нашим глубоко религиозным Гимном[340] недавнего прошлого.
Мы видели Альфонса XIII еще раз, когда он проезжал в Оперу, видели за несколько минут до покушения на него. Он остался невредим, и лишь офицер Национальной гвардии, ехавший сбоку коляски Короля, был убит, несколько человек ранено.
Король выглядел больным, измученным, но обычная выдержка делала его совершенно спокойным. Это было чуть ли не первое из ряда последующих на него покушений.
Мы оставили Париж без сожаления.
В Вене дочь была у славившегося тогда по ушным болезням профессора Урбанчича. Слух ее снова ухудшился. Страх новой операции, трепанации черепа, пугал нас. Урбанчич дал понять, что положение может стать серьезным, что часть гноя после предыдущей операции могла задержаться в ухе… Было решено, что по возвращении в Россию дочь уедет в Кисловодск. Там Павлов, прекрасный климат и проч<ее> — авось беда и минует.
В Вене в тот раз я должен был осмотреть новую Посольскую церковь, сооруженную по проекту моего приятеля Г. И. Котова. Со мной перед моей поездкой за границу был разговор о ее росписи. Я виделся с нашим послом, Кн<язем> Урусовым, говорил с ним о церкви, об их предположениях. Нужно было выяснить, могли ли они иметь свободные деньги, чтобы осуществить свое желание. Шла неудачная война, было не до того. Виделся я и с Настоятелем церкви, протоиереем Николаевским, очень красивым стариком… Проект росписи Венской церкви, насколько я помню, так и не был осуществлен.
Вернувшись в Россию, стал думать о своей самостоятельной выставке. «Св<ятая> Русь» давно была готова, материала для выставки имелось достаточно. В голове роились новые планы, новая картина, фоном которой должна быть Волга. …Еду в Уфу. Там, по обыкновению, отдыхаю телом и душой. …На обратном пути хочу заехать к старому Макарию Желтоводскому, в колыбель Макарьевской, а позже Нижегородской ярмарки, горделиво прозванной именитым купечеством «Всероссийским торжищем». Пароходу Макарья не останавливается, — он берет топливо напротив, у старинного села Исады, красиво раскинувшегося по нагорному берегу Волги. Две-три старых церкви на берегу, а по холмам все сады, сады… К Макарью переправа на лодке. Вот я и на Макарьевской стороне. Большой, когда-то пятиглавый, монастырский храм. Средняя глава его давно провалилась. Внутри фресковая живопись. Голубой тон доминирует. Стоят величавые колонны, на них Угодники Божьи. Благоверные Князья… Все как подобает. Монастырь опоясан старой стеной. Кое-где уцелели внушительные башни нижегородского типа, простые. Иду по пригороду, ищу квартиру. Нанимаю светлую, просторную, с тюлевыми занавесками, с цветами, с широкой деревянной кроватью, комнату. Спрашиваю — есть клопы — водятся, но не кусаются, ручные.
Хозяйка ласковая, говорунья. Срядились скоро до мелочей. Спрашивают паспорт, — даю. Сам иду со шкатулкой побродить по монастырю, по берегу Волги. Напротив видны Исады. Все как-то роднит с давно минувшим, со временем Грозного царя и тем, что было после него…
Раскрыл шкатулку, пишу этюды… над Исадами, над его садами всплыло розовое облачко, — и оно попало на этюд. Волга покрыта опаловой зыбью. Бегут пароходы: снизу в Нижний и сверху на Астрахань. — Чувствую себя прекрасно. …Этюд готов. Иду домой, предвкушаю ранний сон на огромной с «добрыми» клопами кровати. Прихожу. Хозяйка встречает, лицо постное, озабоченное. Мой паспорт в обложке «Гранд-отель» побывал у станового, из него он узнал, что приезжий не раз бродил кругом света, что он непоседа, занимается художеством… Воображение разыгрывается… Макарьевское население еще недавно побило какого-то заезжего еврея. У старого Макария не было спокойно. Предусмотрительный становой посоветовал хозяйке нового жильца «не задерживать», отдать ему задаток, да и пусть себе едет подобру-поздорову. Едет сегодня же, с первым проходящим мимо пароходом. Хозяйка, поджав церемонно губы, объявляет мне о таком постановлении начальства. Пробую убеждать, приводить резоны, однако со мной остаются непреклонными. Тут же отдают мне задаток и паспорт, советуют складывать свой чемодан, а, когда пароход побежит вниз, — мне скажут. Ждал недолго. Какой-то «Самолет». Вот он показался Исад. Я сел в лодку, дали сигнал пароходу, чтобы он уменьшил ход, остановился. «С грустной миной на лице» я сел, и пароход побежал дальше.
