В Вену приехал к вечеру. Мост через Дунай со статуями, храмы, дворцы, весь характер города меня захватил своей новизной. Чтобы поделиться своими первыми впечатлениями, у меня не было ничего, кроме почтовой бумаги, и я в тот же вечер написал обо всем виденном в Уфу.
На другой день я отправился по музеям. Бродил по ним до изнеможения. Очень был восхищен «Инфантами»[104]. Из современных остановился перед доживающим тогда последние дни своей славы Макартом, разочаровавшись в этом «венском Тициане»[105]. Чем-то привлек меня Матейко, которого я знал и любил по репродукциям.
Но Вена была «попутным» городом, и я в ней не задержался. Все мои помыслы летели вперед, туда, через Земмеринг, — к Венеции, Флоренции, Риму.
Через два дня я был снова в вагоне и теперь, осмотревшись, стал спокойнее. Однако моим глазам скоро представились такие картины, которые еще не доводилось видеть до тех пор нигде. Пошли столь грандиозные ландшафты, такие сложные, характерные. Вот он — Земмеринг. Я стоял у окна, восхищенный, затаив в себе свои восторги. Вот она «заграница», вот те «тирольцы»-охотники в зеленых шляпах с пером, что я привык видеть на картинах Дефреггера, Кнауса, вообще немецких художников. Как все непохоже на нашу Россию, такую убогую, серую, но дорогую до боли сердца.
Наконец, проехав ряд туннелей, мы достигли границы. Здесь опять пограничная процедура. Она миновала меня без всяких приключений. Пересел на другой, теперь итальянский поезд с маленькими, бедными вагонами, особенно по сравнению с нашими — русскими… Новый говор, оживленный и красивый, поразил слух мой. Железнодорожные служащие — экспансивные, небольшого роста — сменили крупных медлительных австрийцев-северян. Вот еще немного, и я в заветной, давно любимой Италии. «Аванти!»[106], и поезд наш двинулся. Маленькие вагоны закачались, задвигались, побежали как-то по-новому, не по-нашему… Паровоз засвистел, влетел в туннель, и через несколько минут мы были в ином, волшебном мире. Солнце сразу пахнуло на нас как-то по-южному. Постройки, костюмы — все иное, то самое, что еще помнилось с детства на картинках у тетушки Анны Ивановны. Вот она — подлинная Италия! Какая радость! Какая победа «уфимского купеческого сына» над сословными традициями, над укоренившимся бытом!
Я в Италии, один, с мечтой о том, что и не снилось моим дедам и прадедам. Тут все и сразу показалось мне близким, дорогим и любезным сердцу. Я мчался, как опьяненный, не отрываясь от окна. Чем-то питался. Пил и ел cafe latte, pane[107] и мчался туда, где жили и творили Тинторетто, Веронезе, Тициано Вечеллио…
Боже мой! Мог ли я думать, переживая мое страшное горе в мае 1886 года, что через два года смогу быть так радостен, так счастлив… Временами мне казалось, что я не один, что со мной где-то тут близко и покойная Маша, что душа ее не разлучалась со мной, и потому счастье мое сейчас так велико и полно…
Венеция
Вечером мы увидали лагуны. Вот и Венеция. Станция. Я на минуту смущен. Ведь отсюда начинается то, что так заманчиво, пленительно, но для меня, с моей книжкой, без языка, так трудно. Однако смелым Бог владеет! И тут, как и раньше, меня выручают мои двадцать шесть лет.
Носильщик, такой симпатичный (тогда мне казались все и всё симпатичными), подхватывает мой скудный студенческий багаж и пускается куда-то вслед за всеми. Через минуту я вижу великолепную Венецию, мост Риальто, ее дворцы, гондолы, слышу особый крик гондольеров.
Мы на «Канале Грандо». Я говорю, куда мне надо ехать. Называю старый отель «Кавалетто». Меня мой симпатичный итальяшка усаживает в гондолу этой гостиницы. Туда едут еще двое. Мы трогаемся.
Я сижу, как в итальянской опере. Ночь. Венецианская ночь, полная особых музыкальных созвучий. Воздух, насыщенный теплом, влажными испарениями канала. Мы проходим под мостом, въезжаем в сеть маленьких каналов. Чувство оперы усиливается. Наш гондольер перекликается с встречными на углах, на перекрестках. Тихий плеск воды, мы скользим по темной поверхности каналов… В темноте иногда видим яркое освещение траттории. Там засиделось несколько синьоров, быть может, артистов. Звуки мандолины и чей-то тенор ди грациа врываются страстным, влюбленным порывом в тишину волшебной венецианской ночи, и долго еще мы, удаляясь, слышим любовный восторг певца и вторящие ему звуки мандолины. Это нас приветствует дивная «владычица морей». Она хочет подчинить себе без остатка молодого дикаря-художника. Он твой, Венеция! Он тебя любит почти так же, как свою бедную, холодную, всем всегда недовольную Родину…
Тихо подплыла наша гондола к отелю «Кавалетто». Внесли наши вещи и отвели нам соответствующие комнаты. Моя не была велика. Много, много таких, как я, искателей счастья, восторженных и невосторженных, перебывало в этой старинной комнатке «40-х годов». И я, усталый от дороги и от пережитых впечатлений, наскоро умылся и погрузил в пуховик свое молодое тело и сладко, сладко опочил…
Проснулся рано, умылся, оделся и отправился в путь, думая, что где-нибудь по дороге выпью кофе. Вышел из подъезда. Венеция жила уже своей утренней жизнью. Венецианки бежали с корзинками на рынок и с рынка несли великолепные овощи, и я двинулся вслед за этими добрыми людьми…
И не успел я пройти несколько шагов, как очутился перед красивейшей картиной, созданной гением человеческим. Отель «Кавалетто» был бок о бок с площадью св. Марка, и я был сейчас перед собором св. Марка, перед Дворцом дожей. Я остановился, пораженный этим единственным во всем мире архитектурным творением. Все было забыто, забыл я и о своем утреннем кофе, забыл обо всем на свете… Долго я бродил по диковинной площади, по оригинальности своей схожей с нашей Красной площадью, где также поражает глаз и воображение чудо — Василий Блаженный. Однако здесь, если и есть признаки некоего варварства, то лишь в том и тогда, когда знаешь, как создавался знаменитый венецианский собор и прославленный Дворец дожей. Благородный материал, из которого создавались эти два величайших памятника средневековой папской Италии, обязывает к известной утонченности форм. Самое «нагромождение» этих форм, архитектурных образов «вытекает» естественно из эпохи или, верней, нескольких эпох, по силе творческого духа равных между собой, а потому и получается такая великолепная общность, ансамбль, с которым не только мирится глаз самого избалованного зрителя, но на протяжении веков восхищается человечество[108].
Я же не только был восхищен, но и как-то растерялся перед тем, что представилось мне, моему глазу, готовому ко всему чудесному. Ведь недаром же попал я в Италию, страну художественных чудес. Я был один, все впечатления виденного я должен был пережить, переварить спешно, и как ни был я подготовлен увражами, фотографиями и прочим материалом разных «историй искусств», но материалы эти так же передавали оригиналы, как всякий фотографический снимок мог передать живое, одушевленное лицо со всеми душевными нюансами, сложной красотой, комплексом настроений, свойственных творению Божию.
Налюбовавшись всем, что дала мне площадь св. Марка, я задумал пройти в самый собор, и так как на Венецию у меня было рассчитано всего дня три, а видеть там необходимо было очень многое, то я, напившись кофе тут же на площади, вошел в собор. Его внутренность соответствовала внешнему виду, но последний был неожиданней, смелей, фантастичней… Византийская базилика, со всеми ее особенностями, была налицо. Мозаики, качественно неоднородные, несколько раздражали глаз. Превосходная ризница собора напоминала о наших богатствах этого рода.
Я вышел из собора уже утомленный и надо было хоть немного отдохнуть, чтобы с той же свежестью воспринимать красоты Дворца дожей. Я пошел побродить по каналу, поглазеть на движение, на нем происходящее. Все было так захватывающе ново, что те полчаса или час, что я оставался среди этих новых красот, исторических и природных, немного помогли мне отдохнуть, и я, гонимый какой-то жаждой любопытства, прошел во дворец.
