Судьба Врубеля была решена: панно в Художественный отдел на заготовленные места приняты не были. С. И. Мамонтов, оскорбленный этим, построил за свой счет особый павильон, где и были выставлены эти прекрасные вещи.
Из Нижнего я уехал в Уфу, а оттуда в Киев на торжества освящения Владимирского собора. Пережитое тогда передам с возможной точностью. Сделать это возможно, так как сохранился ряд писем того времени к отцу, где все происходившее описано подробно, «документально».
Освящение Владимирского собора было не только «местным» событием, оно приняло размеры торжества Всероссийского. Прибытие Царской фамилии придало этому торжеству особый блеск.
Освящение Владимирского собора
Я писал тогда под первым впечатлением отцу, что этот день был одним из самых светлых и незабываемых дней в моей жизни…
19 августа 1896 года была первая Всенощная в нашем Соборе.
Торжественная служба длилась четыре часа. Дивный хор Калишевского, сотни огней, впервые зажженных перед образами, над которыми когда-то мечтал, в которых осталась частица себя… Все это волновало до слез. Вспоминалось в эти минуты все лучшее в жизни — люди, события, свое счастье. Все, все поднималось на поверхность сознания, будило сердце, призывало его восторженно вторить событию.
Я горячо, искренне, со слезами мысленно благодарил Бога за то, что Он дал мне дожить до этого дня — это была лучшая награда, о которой я мечтал… Воспоминания об этом дне будут сиять особым блеском до конца дней моих.
Особенно памятен первый удар колокола в нашем соборе ко Всенощной. Что был за дивный момент! С этого момента Собор перестал быть нашей «мастерской», мы — художники — перестали в нем быть хозяевами. Он стал Храмом. Православным храмом, через который потом прошли сотни тысяч людей со своими радостями, скорбями, с праздным любопытством, с интересом к искусству, к нам — художникам. Он стал Всероссийским достоянием. А мы — художники, в продолжение ряда лет так в нем обжившиеся, отошли на задний план…
Вот этот дивный Благовест в большой колокол тогда и вещал нам об этом и многом другом. — Сердце трепетно забилось. Совершилось давно жданное.
Митрополичья служба была торжественна. От Всенощной мы с В. М. Васнецовым ушли усталые, но счастливые. Что-то готовит нам завтрашний день?..
Настал и он — 20 августа 1896 года. Поднялись мы чуть свет (до сна ли было?). Начали готовиться, снаряжаться. Надели фраки и, как именинники, отправились в Собор.
Собор выглядел нарядным. Золотые главы его блестели на солнце. Кругом разбит сквер, в нем масса цветов. Толпится всюду народ, — а мы идем себе, как ни в чем не бывало.
У нас пропускные билеты. Показали — впустили. Там уже был народ, все — самая избранная публика. Скромно заняли мы места позади справа. Стоим. Народ все прибывает.
Приехал Генерал-губернатор. Начала собираться Царская фамилия. Вот Великий Князь Владимир Александрович, такой великолепный, красивый, породистый. С ним Великая Княгиня Мария Павловна. — Входит старик-фельдмаршал Михаил Николаевич. — Оба Великих Князя в полной парадной форме, с Андреем Первозванным через плечо. Полон Собор народа. Каких мундиров, лент, дамских туалетов не было тут. А у нас где-то там копошится, что все эти важные господа и великолепные дамы все же пришли и на нас посмотреть, что мы тут «натворили»? Посмотреть, что там про этих Киевских художников кричат. А мы вот тут стоим в сторонке, и ни гу-гу…
Все напряженно ждали, когда заслышится снаружи бурное «ура». С минуты на минуту ждали прибытия Государя и Императрицы.
Вот входит еще один. Какой у него значительный и необычайный вид. Скромный мундир, однако через плечо «Андрей Первозванный». Прибывший медленно, тихо-тихо, но с громадным внутренним достоинством, проходит. У него высокая, сухая фигура. Лицо незабываемое, тоже сухое, бледное. Один он такой, сказал бы я, — одинокий он. На глазах большие с черной широкой оправой очки… Кто это?
И тут же кругом шёпот: «Победоносцев, Победоносцев»… Да! Это он, это знаменитый обер-Прокурор Святейшего Синода Константин Петрович Победоносцев, как называли его хулители, — Торквемада[251]. Это один из немногих подлинно исторических лиц последних трех Царствований, носитель огромной идеи «Самодержавия», ее апологет, идеалист самый высокий и… скептик.
Драма его в том, что его идеализм, как и он сам, был разъедаем скептицизмом. В него как-то попала — как? откуда? смертоносная бацилла русского интеллигента — «скептицизм». Разница была только та, что «интеллигент» в среднем был не сильно умен, а он — Константин Петрович был человек огромного Государственного ума.
Чего только не мог вместить этот ум! Тут и ночные, до утра, беседы с Достоевским, жаркие — до рассвета — споры с «безбожником» В. В. Розановым… Ум огромный, пытливый, и ум, повторяю, отравленный самым безнадежным скептицизмом, и тут же единая, непреклонная воля и неумолимые действия. Фигура эта на фоне разложения огромного сословия интеллигентского класса стояла одинокой и трагической. Вот этот-то человек и прошел сейчас мимо нас так медленно, медленно в первые ряды собравшихся, туда, где должны были стать Государь с Государыней и где уже стояли Великие Князья.
Еще мгновение и в открытые настежь двери послышалось потрясающее «ура» и колокольный звон. — К собору подъехал Государь. Еще минута, и он вошел (сейчас же после Победоносцева), такой молодой, такой скромный, с глазами газели и такой беспомощный…
В нем все было, но не было и тени правителя России, вершителя ее воли, ее деяний, ее «так я хочу»… О, это ни в какой мере не был «Самодержец», диктатор.
Государь был в Преображенском парадном полковничьем мундире с «Андреем Первозванным» через плечо. С ним вошла Императрица, тогда такая молодая великолепная красавица с английским типом лица. Она была роскошно одета и была прекрасна…
Медленно оба прошли вперед к колонне перед главным иконостасом и иконостасом дьяконника. Стали почти перед самой моей «Варварой». Для них были поставлены два золоченых кресла Екатерининского времени, — кресла с Императорскими инициалами.
Чин освящения начался суровым красавцем — Митрополитом Киевским и Галицким Иоанникием со множеством епископов и чуть ли не со всем Киевским духовенством.
Нас с Васнецовым и Котарбинским замяли куда-то к стене, и мы простояли бы (герои-то дня!) там в блаженной тишине всю службу, если бы кто-то, какая-то сердобольная душа (помнится, какая-то дама), случайно не увидела, что некий исполнительный и рачительный не в меру пристав теснил нас еще дальше: мы почему-то мозолили ему глаза. И вот в этот самый момент «сердобольная душа» увидала это, возмутилась, прошла вперед, сказала Генерал-губернатору, графу Игнатьеву и… Константину Петровичу Победоносцеву, сказала им, что тех, «кто создал Собор, кто должен быть впереди всех» — Васнецова и Нестерова — какой-то пристав… и т. д. Немедленно после этого последовало приглашение нам пройти вперед, и мы — все художники — получили место сейчас же за Государем и Великими Князьями. Обида была забыта, и мы, счастливые, стояли и молились от всего сердца и за Россию, и за ее молодого Царя, и за весь народ наш, который всегда, во все дни его жизни, его славы и его бесславия любили мы…
Освящение подходило к концу. Предстоял крестный ход вокруг Собора во главе с Митрополитом, со всем духовенством, Государем и всей Царской фамилией, а также избранными, особо почетными лицами. Вот тут-то мы — «герои дня» — снова были позабыты и не попали в число тех, что пошли в Крестном ходу. Это было горько, — особенно Васнецову, положившему на Собор весь свой огромный талант и десять лет жизни…
Об этом Государь и все те, кто нас ценили, узнали после службы, когда все было кончено.
А произошло это от причины самой бытовой, так сказать, «семейной». Во главе распорядка торжества освящения стоял Викарный епископ Сергий (Ланин), — молодой, вспыльчивый, но даровитый человек. Он был в сильных неладах с Праховым и не любил Собор наш, а следовательно, и нас — художников-соборян. (Не любил Владимирский собор и суровый митрополит Иоанникий, говоря, что он «не хотел бы встретиться с васнецовскими пророками в лесу».) Так вот этот-то епископ Сергий, так сказать «церемониймейстер», взял да и не включил нас в список тех, кто должен был участвовать в крестном ходу, и нас попросту не пустили, и мы, огорченные, взволнованные простояли на своих, теперь правда, почетных местах во все время Крестного хода.
