Подспудно, казалось бы, развивающийся внеидеологический сюжет был вызван к жизни бесплодностью идеологических сражений, в которых никто никого из «противников» ни в чем не мог убедить (или переубедить). Кроме того, стало ясно, что размежевание между враждующими станами принадлежит прошлому — тому прошлому, когда литература определялась идеологией: советской, антисоветской, диссидентской… Теперь же речь шла о настоящем, в котором решалось: предназначено литературе стать только художественнымтворчеством либо продолжать великую духовную (учительскую, просветительскую, проповедническую) традицию. Самое любопытное, что приверженцами великой идеологической традиции русской литературы были в одинаковой степени Д. Гранин и Ю. Бондарев, А. Приставкин и В. Белов, — только ни они, ни «реальная» критика об этом в тот исторический момент и помыслить не могли. Идеологические изменения воспринимались как главные.

Более того, литераторы продолжали чувствовать себя инициаторами этих изменений. Впередсмотрящими. И даже — отчасти — рулевыми. В авангарде была творческая интеллигенция со своими публикациями, статьями, спорами, дискуссиями, столкновениями. Вплоть до вполне реальных. 18 января собрание писательского сообщества «Апрель» навестила группа молодчиков «Память».

За внелитературным идеологическим скандалом и последовавшим судебным разбирательством внимательно следили и национал-патриоты, и либералы. 2 марта в газете «Литературная Россия» было опубликовано «Письмо 74-х» писателей, и с тех пор газета из номера в номер публиковала письма в поддержку «коллективки». Разрыв между станами все увеличивался.

И все же если говорить о литературе, то знаками года стали, скорее, элегическая «Поэзия и проза кооперативной эпохи» Андрея Битова («ЛГ», № 18), в которой он размышлял о «брошенном» поколении, злые «Поминки…» Вик. Ерофеева и последовавшая за ними острая дискуссия, нежели эти идеологические битвы.

Год Солженицына парадоксально обозначил конец литературного мессианства.

Литература переживала ломку — менялось положение писателя в обществе: на него переставали смотреть как на сакральную фигуру, на пророка, «властителя дум». В этом смысле Солженицын, может быть, последний из могикан. Через несколько лет Солженицын, вернувшийся в Россию, «начал писать, ездить по провинции, искать человеческие характеры, типы, то, как время влияет на людей. То есть стал заниматься своим делом…» (там же).

«Своим делом» постепенно начинает заниматься литература, оставив социологу — социологово, а политологу — политологово. С формированием нового типа отношений с действительностью литература не только приобретала самодостаточность, но и многое теряла. Прежде всего контакт с действительностью. А значит, и читателя.

В конце концов, к финалу 90-х литература и читатель разъедутся по разным квартирам. Собственно говоря, информацию о себе самом общество начнет получать из средств массовой информации, что, конечно же, хорошо и правильно; но и за красотой или даже развлечениями оно будет все меньше обращаться к книге, все больше — к пестрящему экрану ТВ. Тогда, в 1990-м, этот процесс отчуждения литературы от читателя еще только намечался, не нарушая общего праздника реабилитации ранее запретного и наслаждения теперь разрешенным. Но литераторы — народ чуткий — уже его заметили и загрустили. Или, наоборот, напустили на себя гордый вид — мол, мы сами именно этого одиночества на вершине и хотели. Но внушительные, несмотря на сокращение, тиражи не заслоняли от глаз внимательного аналитика грядущую картину предстоящих литературе в связи с долгожданной независимостью испытаний. ТВ покусится на главное, притягивающее читателя, — крупноформатную прозу. Ежевечернее чтение сменится ежевечерним смотрением. Роман с продолжением заменит «мыльная опера», притягивающая к экранам ежедневно миллионы бывших читателей, — самый демократический жанр.

А в 1990-м, куда мы волшебно перенеслись благодаря журнальной машине времени, десятки миллионов читают Солженицына.

Подавляющее из них большинство — впервые.

Закат литературоцентризма: 1991

Что такое в нашей памяти год 1991-й?

Конечно, прежде всего — конец империи. Исторический «занавес» опустился над СССР. Август, путч, танки на Тверской, стояние у Белого дома. А в «Литгазете» стихи Евтушенко: «И российский парламент, как раненый мраморный лебедь свободы, защищенный народом, в бессмертье плывет». Парламент, как лебедь. Сегодня это сравнение звучит более чем забавно.

Августу предшествовало политическое и почти литературное событие: накануне путча в газете «Советская Россия» было напечатано «Слово к народу», подписанное в том числе и несколькими писателями. Распутиным, первый объявившим на съезде народных депутатов о принципиальной возможности выхода России из СССР. Прохановым, который позже горделиво признался в авторстве «Слова» — здесь уже не придется, как в случае со «Словом о полку…», спорить о сочинителе. Среди подписавших «Слово» деятелей культуры всплывает и имя Людмилы Зыкиной, ныне активно поддерживающей партию власти, — впрочем, по самой эстетике она певица государственная, начальствующая (недаром прилетела в Красноярскую область с поддержкой на губернаторских выборах ставленника власти В. Зубова).

В общей политической и экономической картине года наиболее важными были события в Южной Осетии, продолжившие на другой территории национальное обострение в Нагорном Карабахе («Новый год в бронежилетах» — подпись под фотоснимком в одной из газет); усиление реставраторских тенденций в Верховном Совете; угроза голода: совершенно пустые прилавки («Недавно мне подарили пакет макаронных рожков… А вчера со мной поделились подсолнечным маслом — целую майонезную баночку налили…» — из статьи в новогодней, праздничной «ЛГ»).

Август назревал. Напряжение в обществе усиливалось, Советский Союз на «окраинах» уже пылал, Литва, Латвия и Эстония и до, и особенно после событий у телебашни в Вильнюсе явно «уходили»… Интеллигенция московская бурно поддерживала свободолюбивую Балтию, только вот о заложниках, в которых оставалось все этнически русское население, либералы думать не хотели. За них подумали «патриоты».

Накануне 91-го в театре Советской Армии состоялся съезд писателей России. Собравшиеся, как следовало из отчета, говорили о «последствиях неожиданно грянувшей свободы печати».

Свобода имела явно неприятный привкус.

Писатели, собравшиеся на съезд, почувствовали себя не столько свободными, сколько — покинутыми.

Покинутыми властью.

И это было самым тревожным для них знаком непоправимых общественных перемен.

Александр Проханов на съезде пафосно воскликнул: «Сами наши книги вдруг как бы перестали быть нужными народу». (Кто, кроме секретариата СП, решал, нужны ли они народу или нет?) «Литература сдвинулась вдруг к периферии» (из отчета). И еще: «Наше общество впервые за два почти столетия перестает быть литературоцентричным».

И хотя нет такого инструмента, который смог бы измерить «нужность народу» сочинений Проханова или Проскурина, Ан. Иванова или Г. Маркова, надо признать, что наблюдение по поводу конца литературоцентризма было совершенно верным.

Более того, с другой, противной, стороны литераторы-либералы печально констатировали ту же утрату — утрату лидерства. В январском номере «ЛГ» рядом с отчетом о съезде, в кулуарах которого активно распространялась черносотенная литература, напечатана статья социолога Льва Гудкова «Конец журнального бума», констатировавшая возвращение толстых журналов к читательской аудитории двухлетней давности. Отошли, как полагал Гудков, две качественно противоположные группы: интеллектуальная элита (журналы перестали быть подписным эрзацем книг) и низовая читательская публика, которую привлекали литературные сенсации и идеологические схватки.

Менялась литературная парадигма.

Отчетливее других об этом сказал Михаил Эпштейн в первом номере «Знамени» («После будущего. О новом сознании в литературе»). Обозначил не столько назревающий, сколько желаемый финал «огоньковско-нашсовременниковского» конфликта Александр Архангельский («Между свободой и равенством». «Новый мир», № 2). Черно-белое идеологическое противостояние «демократов» и реакционеров дополнял более затейливый и сложный ситуативный рисунок. С открытым появлением литературы бывшего андеграунда (той, которая, по Эпштейну, «бесчестна и произвольна… как Протей, может почти всё и, как Нарцисс, хочет лишь самое себя», которой «чужда какая-либо направленность», в которой «запредел сродни равнодушию», которая скорее «пост-», чем «анти-», и совсем другой, подлинной) складывалось принципиально, качественно иное, новое противостояние (-ния): идеологическое и стилевое одновременно.