Диалога не получалось.

И в то же время те же самые критики, что свидетельствовали о разделении на два, прошу прощения за следующее слово, лагеря, грезили о единстве вокруг примиряющего Солженицына. «Неидеолога», если воспользоваться определением Аллы Латыниной.

В то же время никак нельзя заключить, что идеология прежняя, советская, социалистическая уже окончательно и бесповоротно была вытеснена.

Сергей Залыгин, свидетельствуя о наступлении года, если не эры, Солженицына, продолжал связывать дальнейший путь России с идеологией социализма: «нужно искать третий путь, тот, который мы сейчас обозначаем как "обновленный социализм", не имея, однако, под руками ни теории, ни практики», — правда, с оговорками. Свидетельством хаоса в общественном сознании является императив того же автора в той же статье: «современная культура должна искать приемлемый для обеих сторон союз и сотрудничество с религией. Союз между знанием и сознанием». Означают ли эти слова, что религия, плюс культура, плюс обновленный социализм в сумме — по Залыгину — равняются «пути России»?

Споры «вокруг Солженицына» определили в 1990 году рубеж: Солженицын был последним, кого советская власть не допускала до внутрироссийского читателя, «период возврата ценностей» в литературе завершился.

Особенно любопытно, что о начале отсчета нового литературного времени говорили публицисты, чья популярность стремительно уходила в прошлое.

В 1989-м среди лауреатов Госпремии СССР стоит имя Анатолия Стреляного — за документальную ленту «Архангельский мужик», снятую с М. Голдовской. Стреляный, вошедший в десятку самых известных публицистов страны, одновременно с Игорем Виноградовым покинул редколлегию нового «Нового мира». И тот и другой объясняли со страниц «ЛГ», чем их не удовлетворяет работа в редакции, — и эти объяснения вполне понятны. Неожиданно и парадоксально другое: внутренняя неудовлетворенность собственной деятельностью и жажда литературы,проступившая после широкого успеха злободневных публицистических выступлений Стреляного, принесших ему несомненную и заслуженную известность: «Чем острее становятся наши общественно-политические проблемы, трудности, чем ближе мы к хозяйственной катастрофе, чем больше публика занята обсуждением этих проблем, тем чаще, как ни странно, даже вопреки тому, что ты в данный момент пишешь, участвуя в борьбе нелитературных мнений, все-таки хочется вернуться к своей профессии, стать ближе к литературе, хотя бы просто о ней поговорить… Может быть, об этом и свидетельствует снижение тиражей некоторых "толстых" журналов, перегруженных злобой дня?» И еще — о реальной, тоже злободневной, публицистической критике, столь популярной в «Огоньке», «Московских новостях», «толстых» журналах: «Все становится с головы на ноги, реальная критика уходит в небытие».

Стреляный остро почувствовал назревающие перемены репертуара, смену жанров, откат от пафоса «искренности» и «правды». Отрефлексировал ситуацию — в чрезвычайно эпатажной форме — Виктор Ерофеев в своих «Поминках по советской литературе». А «Литературная газета» со второй половины года открыла — в связи с публикацией «Поминок» — самую болезненную дискуссию литературного года, в которой выступили Я. Гордин и Дм. Урнов, А. Марченко и В. Варжапетян, Р. Киреев и А. Василевский… ОтменаВик. Ерофеевым «советской литературы» (в трех ее ипостасях: официозной, деревенской и либеральной) именно в «год Солженицына» была вызвана в том числе и желанием расчистить площадку. Именно поэтому дискуссией пренебрегли «деревенщики», пренебрегли и так называемые «либеральные» писатели старшего поколения, не пожелавшие участвовать в борьбе за литературное пространство.

Ни Владимир Дудинцев, ни Анатолий Приставкин, ни Даниил Гранин, ни Григорий Бакланов — не говоря о Викторе Астафьеве, Валентине Распутине, Василии Белове, — не высказались.

О правоте или неправоте Вик. Ерофеева судили другие.

А ведь минуло не так много времени — всего лишь год — с тех пор, как в «ЛГ» прошла дискуссия о праве «другой» литературы на существование: и вот она уже открыто и откровенно не соглашалась быть рядом,не соглашалась быть другой,а объявляла себя единственно достойной!

Новое поколение пыталось вытеснить предшественников с территории литературы энергично и без сантиментов.

Вик. Ерофеев издал манифест; но рядом с ним спорили между собой публикации Дм. Пригова, Г. Айги, Вс. Некрасова… «Другая» литература оказалась вовсе не монолитной, и «первородство» Вик. Ерофеева или Дм. Пригова не признавалось Л. Петрушевской или Вс. Некрасовым. Объясняя, «как это было (и есть) с концептуализмом», Некрасов подверг резкой критике то направление «другой» литературы, которое, по его мнению, не свидетельствовало о подлинной истории андеграунда вообще и «концептуализма» в частности. Выступление исполнено гнева, который, правда, был понятен отнюдь не всем читателям «ЛГ». «Концептуализм… — заявлял Вс. Некрасов, — не искусство коллекционировать языки и демонстрировать, тужась высунуть как можно длиннее. Не обезьянник, не искусство орать кикиморой… Не искусство для своих… не искусство для теоретиков, это уж точно» («ЛГ», № 29).

Это яростное отрицание («не… не… не») предшествовало утверждению идей и поэтики подлинного концептуализма, представителями которого названы Холин, Сатуновский, Сапгир, Бахчанян, Лен, Лимонов. Заметим, что в перечислении отсутствуют Дм. Пригов и Л. Рубинштейн, по мнению Вс. Некрасова — эпигоны «первородных», истинных концептуалистов.

Литературный процесс мельчится, конкретизируется, становится все более и более дробным. Выясняется, что и в «другой» литературе идет та же борьба талантов, амбиций, пристрастий. Не успел Николай Климонтович — тогда еще не знакомый широкой публике ни как автор «Дороги в Рим», ни как светский хроникер газеты «Коммерсантъ-Daily» (и самой газеты еще нет) и принципиально новый литературный персонаж Сандро Владыкин, а всего лишь автор известного в своем кругу неподцензурного альманаха «Каталог» — напечатать статью-манифест в «Новом русском слове», как его претензии и амбиции осадил в «ЛГ» Сергей Довлатов: «Нормальный литератор из теурга, демиурга… (превращается. — Н. И.)в одинокого бедствующего неврастеника, пытающегося перекричать толпу обывателей и вечно терпящего поражение». Через номер в «ЛГ» появится довлатовский некролог, подписанный Юрием Карабчиевским. А спустя совсем недолго кончит жизнь самоубийством Карабчиевский — и его некролог также будет напечатан в «ЛГ». Пафос же статьи Н. Климонтовича станет вскоре общим местом литературной журналистики первой половины 90-х: «толстые» журналы продолжают либеральные игры, в которых нет места «другим», журналам противостоят в своей позитивной деятельности несколько новых альманахов — «Весть», «Зеркало».

Спор шел о том, что есть литература и каково ее будущее, и в этом споре, настоящем, а не вымученном, точка зрения, что литература — это прежде всего правда жизни (точка зрения «новомирская», шестидесятническая, «либеральная», выраженная в № 34 «ЛГ» «староновомирцем» Юрием Буртиным: «И критерий у меня элементарный: "литература" — все, что правдиво, то есть талантливо»), начинала выглядеть архаично-консервативной.

Основная линия разлома, спора, полемики 1990 года, в отличие от предшествующих по «перестройке», — уже не идеологическая, а эстетическая.

Нет, конфронтация и борьба идеологий не прекращаются.

Продолжается идеологическая рубка вокруг понятий «русские» и «русскоязычные» писатели. «Молодая гвардия» упражняется в юдофобии, «Наш современник» публикует отклики на «Русофобию», Вячеслав Всеволодович Иванов публично разрывает дружеские отношения с ее автором, Игорем Шафаревичем, а «Новый мир» печатает статью Шафаревича «Две дороги к одному обрыву» — поступок довольно неожиданный, если учитывать репутацию автора как ярого ксенофоба (умноженную призывом со страниц «Литературной России» к активным действиям против А. Синявского после публикации фрагмента «Прогулок с Пушкиным» в «Октябре» — подобно реакции на Салмана Рушди в исламском мире).