В другом, но вполне аналогичном по скандальности, сочинении, опубликованном в «Известиях» Константином Кедровым, констатируется летальный исход всех — разом — литературных «толстых» журналов. Они — давно отбыли в царство теней, и поделом, потому что — в течение последних пяти лет только и занимались, что перепечаткой давно известного и опубликованного; и особенно, потому что — равнодушны, в «упор не видят» новейшую словесность.

Костя, ну и что на это сказать? Заставить тебя — в качестве искупления за распространение недопустимой для профессионала неверной информации — читать годовые комплекты журналов, дабы увидеть имена З. Гареева, М. Палей, В. Нарбиковой, В. Пелевина, С. Василенко, О. Ермакова, М. Бутова, А. Бородыни, А. Слаповского, А. Берникова, В. Роньшина, не говоря о новых поэтах, критиках, эссеистах, открытых «Знаменем», «Дружбой народов», «Звездой», «Новым миром»? Конечно, я могу понять твою реакцию — вряд ли, несмотря на различную широту (или узость) эстетических воззрений, какой-либо из «толстых» журналов распахнет дверь для такого, например, стихотворения: «Кошки — это коты пространств. Пространства — это время котов», скорее всего, отнеся подобное сочинение (выписанное мною из твоей новой книги «Вруцелег, или Одежда Жанны», М., 1993) по известному каждой из редакций печальному разряду «возвращенцев». Грустно, но что поделаешь — свобода, брат! А свобода — это когда не только каждый пишет то, что хочет, но и печатает то, что хочет. Вот если бы раньше, в предыдущую эпоху, в «Известиях» появилась твоя гневная критическая статья, глядишь, и кинулись бы «толстяки» изо всех сил охотиться за вышеуказанными котами. А нынче, Костя, боюсь, придется беспокоиться об издании своих сочинений самому тебе; впрочем, судя по книжке, из которой я выписала потрясшее меня двустишие, с этой задачей ты прекрасно справляешься.

5

И все же, как это ни удивительно, после всего вышеизложенного я ловлю себя на странном чувстве то ли понимания, то ли отталкивания; отрицания, смешанного с симпатией, или симпатии, смешанной с отрицанием, к провокативному, скандальному, эпатажному литературному поведению новейших литераторов (меньше всего эта амбивалентное чувство вызывают однозначные хамские тексты Лямпорта — видимо, из-за дефицита игрового начала, специально им разъясняемого, но от этих рязъяснений никак не проявляющегося юродства, шутовства). Они свободны не только в дурном, но и в хорошем смысле этого слова; они не связаны тысячью невидимых (а порою и очень даже видимых) нитей, долгов и обязательств, поведенческих взаиморасчетов и табу. Они — люди ниоткуда, непризнанные, «чужие», без литературного прошлого; варвары, не соблюдающие правил. Критик «Нового мира», безусловно, соблюдает определенные правила игры и расставляет ритуальные формулы уважения при разговоре о критике, скажем, «Октября», и наоборот. Новейшей критике до этих церемоний дела нет, она использует вседозволенность как фору.

Юродство и шутовство как сознательно избранный рисунок поведения, конечно же, выделяют их не только на фоне литсерости, на фоне псевдолитературы, но и на фоне ценностей ушедшей эпохи, в том числе так называемой скромности и искренности. Они прекрасно видят, что скромность и искренность эти очень часто тоже своего рода поза, тщательно подобранный канон поведения, и да простят меня, порою очень даже нескромный, как ватник зека на плечах модного журналиста. Сравниваю с В. Шаламовым: никаких ватников — грубошерстное пальто и потертая ушанка.

Если юроды и шуты ведут себя вызывающе, вернее, бросают вызов, то их, если можно так выразиться, оппоненты исторически поставлены в невыгодную позицию не актуального вызова(они сами, как могли, эксплуатировали именно этот жанр поведения в начале 60-х), а вынужденного ответа— ответа с заранее пониженной, якобы успокаивающей, «мудрой» энергией. Поэтому они чаще всего вообще отмалчиваются — и правильно делают; любой ответ здесь будет слабее гордого молчания.

Вон там вот воздух,

вон там водичка

Вон там вот братик,

вон там сестричка

А там землячка чего-то взрыта

А, наверно, чего зарыто —

Трупик, наверное

Этим произвольно выбранным фрагментом из еще не опубликованной «Книги о счастье в стихах и диалогах» Дмитрия Александровича Пригова мне и хочется восполнить свои нелогичные впечатления от поведения новейшей литературы. «А трупик, наверное, откапывает / наш общий»…

6

И еще одна обещанная мною в начале категория: литературная мода.

Так вот, романов «не носят», несмотря на… поскольку их сочинение требует… требует и требует; не только времени, энергии романиста, но и воздуха, как говорится, атмосферы ожидания. А она вроде бы даже есть — здесь и стимул Букера важен. По что-то препятствует восприятию отменно длинных сочинений: то ли ускоренный темп жизни, то ли поглощенность отнюдь не литературными заботами. Вот время 70-80-х — это было законное время для создания «время, в котором стоим», — по Искандеру. И сочинялись романы — хорошие и плохие, отличные и отвратительные, но — романы. Читатель с охотой включался в романную жизнь, вернее, подключал себя к ней, либо расшифровывал эзопов язык, с чувством особой благодарности с налету хватая намеки и с хрустом раскусывая аллюзии (интеллигенция), либо переживая как свою собственную жизнь какого-нибудь цыгана Будулая или героя «Вечного зова» (не помню, как зовут; это кто понаивнее).

Сейчас время иное; романтизм, Sturm und Drang «перестройки и гласности» сменились трезвостью прагматиков; а что у них модно? Модно то, чем можно за один прием, быстро и питательно восстановить силы: сюжетная должна быть вещь, с закрученной интригой (и вовсе не обязательно детектив). Новый виток жизни жанра «фэнтези» — от Толкиена до отечественного В. Пелевина («Омон Ра», «Жизнь насекомых», «Желтая стрела»); фантастический реализм новых авторов — А. Слаповского (после «Пыльной зимы» «Знамя» напечатало повесть «Вещий сон»), А. Саломатова (вовсе никому не известный пока прозаик — галлюцинаторно-авантюрная его повесть «Синдром Кандинского» появилась тоже в «Знамени»).

И, главное, здесь никто ничего специально не подбирал — карты сами легли.

Что еще модно в литературной Москве, так это новые, желательно провинциальные, авторы. Ни с чем так не носятся, как с новым именем.

Нет, это не горячая либеральная, почти женская по истеричности, любовь к народу и его представителям, любовь-вина, со сладкой горчинкой столичного покаяния: мол, пока мы здесь живем в комфорте и благополучии, там, во глубине России, — то есть мазохистское преклонение столичной интеллигенции перед Распутиным, Беловым, Астафьевым, испытанное ею, столичной интеллигенцией, на грани 70-х. Ничего народолюбивого и народопоклоннического в нынешней моде на провинциалов нет. Модными становятся те, кто обладает вполне западническими настроениями, широкими филологическими познаниями и насмешливо-нахальной хваткой, приводящей столицу в восхищение: ну, дают ребята! Кто, кроме В. Курицына, мог бы в ответе на анкету сказать: да я, я, я самый лучший и талантливый из всех, кого вы напечатали и напечатаете (см.: «Знамя», 1994, № 1). А в редакциях — ожидание: как вы говорите, Тютькин? Господи, какая прелесть! Пупкин? Чрезвычайно любопытно! Искандер? Да уж читали мы Искандера… знаем… И Битова читали… И Окуджаву… Чем малоизвестнее, а еще лучше неизвестнее, тем моднее.

Когда бывший «неизвестный», а оттого оч-чень сладкий дебютант приносит нечто следующее, то он, бедный, уже надкусан, пробован и оттого не так уж и сладок… И наступает, как мне кажется, в редакциях эпоха литературного разврата, когда для поддержания угасающего редакционного тонуса требуются все новенькие и новенькие (и, хотелось бы, только что из гимназии).

Но мода, как известно, вещь чрезвычайно капризная: позавчера носили шпильки, вчера — платформу, а сегодня — расклешенный французский каблук.

Вчера был в моде, скажем, Виктор Пелевин, но он, на свою беду, уже напечатал три повести и книгу рассказов, получил малого Букера и премию «Знамени» — несдобровать ему в ближайшее время. Вовсе не поручусь, что завтра его не начнут вытаптывать с той же энергией, с которой насаждали.