Итак, Маринина на пике своего успеха оставила жанр детектива ради жанра семейной саги — для того, чтобы иметь широкое, не ограниченное детективным сюжетом (он включен как боковая ветвь, отдельная) пространство для высказываний по целому кругу вопросов. Безусловно, одним из побудителей был соревновательный элемент (ср. с «Казусом Кукоцкого» Л. Улицкой). У Марининой существует ревность по отношению к «настоящей» литературе (прозе «старшей сестры»), Она как бы содержитэту словесность своими тиражами. Это она, Маринина, утешает и воспитывает; утверждая банальности, пытается прививать добрые чувства; избавляет от чувства обреченности и катастрофизма. Это полицейская проза, где ангел-хранитель человека — тайный агент, вербующий юные души, бывший преподаватель марксизма-ленинизма, на котором все и до сих пор держится.

5

Ну вот, прозвучал мой голос, включились голоса и других выступавших. Итог: Маринина, сидевшая справа от меня в президиумево время моего доклада, должна была говорить после меня. Начала она выступление не со своих соображений, а с попытки ответить.

Вообще-то аудитория слегка затормозилась. Поскольку последнюю книгу еще прочитать не успела — и насчет ярких достоинств сотрудников КГБ, достоверно изображенных в книге, ничего не знала. У публики случился некоторым образом шок. С одной стороны, не только здесь, в метрополии, но и в эмиграции читают Маринину и ценят ее понятно за что: не только за интригу, сюжет, но и за сумму сведений о современной России. С другой стороны, эмиграция, особенно во Франции, очень настороженно относится ко всему, что связано с КГБ. А уж в положительные герои… увольте.

У Марининой же получилось так, что к своему герою она подвела как бы незатейливо-скромно, с учетом и «еврейского», и «женского» вопроса — почти политкорректно. Чудесный человек! чудесная девушка — женщина — студентка — сценарист — Наташа.

Пригорюнилась публика.

И я пригорюнилась — сама не ожидала такого эффекта от своего выступления.

То, что «правду говорить легко и приятно», оставим на совести булгаковского героя. На самом деле правду говорить тяжело и крайне неприятно — особенно в присутствии самого «предмета», то есть объекта обсуждения.

Романы А. Марининой переводятся на некоторые европейские языки — что меня, не скрою, удивило, и чтобы понять, зачем современному итальянцу, французу или немцу нужна такая словесность, я и дальше внимательно слушала доклады и сообщения.

Многие романы Александры Марининой в России экранизированы, а в Германии переработаны в радиопьесы. Исходя из того, что цель этих обработок — захватывать зрителей и слушателей таким же образом, как захвачены читатели, то фильм и радиопьеса являются не только дополнительными художественными произведениями, но и интересными интерпретациями, которые проникли в тайну успеха Александры Марининой.

Сара Хэги, Кёльнский университет, Германия.

Убей бог не понимаю, что же в произведениях Марининой такого общечеловеческого,что привлекает, оказывается, не только читателей. Но и зрителей. И слушателей — тоже. Что же до самих славистов, то одним из самых существенных было сожаление профессора Алексея Береловича о том, что для участия в конференции не были приглашены социологи. Может быть, именно они и раскрыли бы нам лицо потребителя Марининой —и здесь, в Париже, и там, в Москве и ее окрестностях.

Что же касается заголовка моей статьи, то смекалистый читатель давно уже понял связь — между романом «Тот, кто знает», его популярнейшим в России автором, и избранием, а также очень высоким рейтингом Путина.

Потому что он — именно тот, кто знает.

Часть II

ХРОНИКИ

Предуведомление второе

«Хроники 90-х» появились через десятилетие (и больше) после тех событий, что в них описаны. Мне понадобилась довольно существенная временная дистанция для того, чтобы улеглись впечатления и отоврались наблюдения. Задача была поставлена следующая: в концентрированной форме попробовать передать изменение самой атмосферы существования русской словесности. Перепад, который по времени кажется недолгим, был огромен — из 1986-го, когда оснастить журнальный номер Л. Платоновым было еще очень непросто, до конца 90 х и начала нового века, когда вопрос о тираже смыл вопрос о цензуре.

Почему «Хроники 90-х» начинаются с 1986-го? Потому что 1980-е в 1986-м обломились, закончились и начались — после стремительных родов — 1990-е. Время календарное не всегда совпадает с литературным. И с общественным — тоже.

Прошедшее несовершенное: 1986

1

Ходила в конце 80-х такая шутка. Вопрос: что будем делать, когда перестройка кончится? Ответ: читать подшивки газет и журналов.

Вот перестройка и кончилась, и даже почти забыта. Только лицо Горбачева вызывает вдруг ностальгическую реакцию, — но не у здешних, нет, — скорее, у нездешних. У русских парижан, например, у Марьи Васильевны Розановой и Андрея Донатовича Синявского — надо быть благодарными за то, что «рискнул дать интеллигенции свободу слова» (их мнение распечатано на всех идеологических просторах родины — от коммунистической «Правды», 11.06.1996, до либерального «Нового времени», 1996, № 22). Испытываю — рядом с ними — чувство неловкости: да, надо помнить, но — не только то, что задержалось в памяти, но и что же было на самом деле. А из естественного чувства благодарности лучше бы взять да и скинуться Михаилу Сергеевичу Горбачеву на памятник.

Для того чтобы понять, где общество и литература находятся сегодня, попробую перелистать время назад. Перечитать подшивки — и остановиться там, откуда, кажется, все и началось. В точке той давности, когда слова «перестройка» и «гласность» были активно введены в идеологический словарь, но… Но — исправно функционировали и партийные, и литературные съезды, напряженно работал секретариат и аппарат писательского союза, безотказно — под именем Главлита — действовала цензура. Не было иных издательств, кроме государственных, чекисты присуждали свои литературные премии (а Василь Быков получил Ленинскую), Олжас Сулейменов и Чингиз Айтматов еще не были послами в европейских странах от сопредельных с Россией государств, да и государств этих, как и самой России (как государства), не было. А Дмитрия Александровича Пригова, задержав на московской улице, засадили в психушку.

Перечитывая сегодня свою статью «Испытание правдой» («Знамя», 1987, № 1), подводившую тогда, еще в том времени (сочинялась она осенью 86-го), литературные итоги года, — задача, которую в данном сочинении я не преследую вовсе, — вспоминаю свое эмоциональное авторское состояние: состояние азарта, подъема, открывшихся надежд, если не сказать — эйфории. Настоящее было впереди — в том числе и тот бум, который переживут «толстые» журналы, и последовавший за пиком спад.

Пейзаж литературного года, исполненный внутри него, отличается от теперешнего прежде всего тем, что тогда мне важнее было, уловив динамику освобождения слова, транслировать ее, снабдив собственной энергией. Тогда, повторяю, я находилась внутри картины.

Сейчас — важнее всего понять, что же осталось за рамой, за кулисами, за пределами окончательной «картинки», что убиралось (сознательно или подсознательно), как строительные леса.

На самом же деле — как, надеюсь, будет понятно из теперешних моих заметок — это были не леса и не кулисы, а такая же реальность, как выстроенные (не мною) тогда в неожиданную цепочку «Печальный детектив» Виктора Астафьева и «Плаха» Чингиза Айтматова, «Все впереди» Василия Быкова и «Новое назначение» Александра Бека, «Ювенильное море» Андрея Платонова.

Тогда — важен был факт появления текста и его, текста, внутреннее послание, дешифруемый критикой message.

Теперь — контекст, состоящий из «текстов вокруг» и литературно-идеологического поведения авторов, иные из которых на моих глазах превращались в персонажи, стремительно уходившие в прошлое — вместе со временем.