Юрий Буйда в романе «Борис и Глеб» втягивает в котел исторической фантазии вероятные и невероятные варианты развития России и предназначения человека — и не оставляет, в конце концов, камня на камне от мифа о братской, святой, «борисоглебской» цивилизации.

Счастье было так возможно, так близко… нет, не так: миф был возможен и близок. Но хрупкая и мерцающая красота мифа погибает, обрушиваясь в бездну, — как в «Знаке Зверя» Олега Ермакова. Не будем о справедливости — «Life is unfair», как говорят американцы, так и «Literature is unfair»[28]. Сокрушая миф, писатель вовсе не покушается на историческую правду: андеграунд не совсем таков, как у Маканина в одноименном романе, и вряд ли в нарушившем все христианские заповеди «старом графомане», читающем Хайдеггера, правда, не в подлиннике, а в бибихинском переводе, андеграунд признает одного из своих.

Литература трансметареализма не только безыллюзорна — вернув человеку человеческое, выстроив миф и сокрушив его, она не оставляет надежды.

Преодолевшие постмодернизм уже не забавляются игрой, даже самой мрачной. Расчлененка Владимира Сорокина, кощунства Виктора Ерофеева, насекомоядие Виктора Пелевина или страхолюдие Дмитрия Липскерова представляются в сравнении с ними детскими развлечениями, компьютерными выдумками, посмеявшись над которыми, хорошо выпить ирландского нива в ночном клубе с девушкой. Маскарад окончен. Здесь гасят не свет, а взгляд.

1998

Бандерша и сутенер

Роман литературы с идеологией: кризис жанра

1

Сумятица нашей жизни, как известно, проясняется в анекдотах. «Низкая» устная словесность — в зависимости от смены эпох — меняет свои клише, и по перегруппировке ключевых слов и ситуаций можно судить о болях и предпочтениях общества. Недавно я прочла в одной из газет потрясшую меня информацию: изучив и подвергнув анализу весомое количество современных анекдотов о семье, социологи пришли к выводу о том, что жена, изменившая мужу, присутствует в них гораздо чаще, чем аналогично преступивший муж. Из анекдота социологи сделали свои понятные социологические выводы.

В контексте темы «литература и идеология» современный анекдот практически отсутствует. Вымер как мамонт. Расцвет идеологического анекдота выпал на самые нехорошие годы — когда за этот анекдот полагалось пять лет строгого режима. Как только стало можно,так анекдоты по мотивам идеологии и политики сменились совсем иными историями. Идеологию из анекдотов вымыли новые сюжетообразующие элементы — например, быт «новых русских».

Ну, анекдот — это, так сказать, низшая, хотя и очень показательная ступень литературного слова. Поднимемся чуть выше этажом — на эстраду, обратимся к разработкам анекдотчиков профессиональных. Картина та же самая: идеологическими подковырками нас не балуют. Против властей не бунтуют, — но и против тех, кто против властей, тоже не выступают. Предметы осмеяния чаще всего — деньги и похоть. Иногда к ним присоединяется повсеместно распространенный идиотизм нашей жизни — правда, на фоне всевозрастающей глупости самой эстрады малозаметный.

Время, когда идеология, вернее, сшибкаотчетливых и ясно проявленных идеологий занимала горячие умы современников, миновало: идеология (идеологии) стала скорее подчиненной, нежели ведущей, и в большой политической игре. Вяло объединяются и разъединяются парламентские фракции, Дума цинично работает как машина для голосования. Идеологической усталостью общества можно объяснить малоуспешное продвижение честного «Яблока». Равнодушие к идеологии сказывается на никакой идейной платформе «Единства». Полным идеологическим сумбуром отличается КПРФ, соединяющая национализм с особо препарированным православием и коммунистической догмой.

Возникает устойчивое впечатление, что общество постигла идейная импотенция. Ежели мусульманин раз в четыре месяца не переступит порог спальни своей жены, то она, по законам Корана, имеет право покинуть обессилевшего супруга.

Идеи, как известно, движут миром. И в поисках чудотворной «виагры» общество готово пойти аж к экзотическим источникам — включая идеологов радикальных.

Причина идейной заторможенности, неразборчивости или даже импотенции в общем-то очевидна.

Импотенция возникла на фоне шока — репутация идей, на которые с невиданным энтузиазмом откликнулось мыслящее сообщество в конце 80-х, оказалась подпорчена, если не опорочена, их реализацией.

Воплощение идей в жизнь было безобразно болезненным.

У прекрасной идеи обнаружилось отвратительное лицо.

Говорить об этом прямо — особенно тем, кто эту идею (идеи) развивал и поддерживал, — как-то стыдно. Говорить, себя и других обманывая, — подло. Лучше уж молчать.

Отсюда — и импотенция, красиво называемая кризисом идеи.

«Вот все говорят: Кремль, Кремль…»

Так и сейчас: все повторяют — идея, национальная идея… (Уговаривают себя, что можно сесть рядком, поднатужиться, да и выродить ее. На самом деле с таких потуг организм выделит не идею, а противоположный продукт. Целый год большая команда умников-советников трудилась в поте лица своего над созданием национальной идеи, но так ничего на свет и не произвела, кроме оклада-жалованья — для себя.) Мол, была же она у России! Поминают уваровскую триаду: но ведь то была, братцы, не национальная, а го-су-дарственная идея!

Кризис идей напрямую связан, на мой взгляд, с кризисом самой мыслящей части общества, ее потерянностью-растерянностью, утратой идентичности при переходе в разряд наймитов-интеллектуалов.

Открывая симпозиум о стратегиях реставрации в новой российской культуре, Даниил Дондурей маркировал современную ситуацию отсутствием идей (здесь показательно и отсутствие идеологических дебатов, и зияние на месте мировоззренческих доктрин, и даже то, что «интеллигенция сегодня призывает людей голосовать не за идеи, а за "личности" — см.: «Искусство кино», 2000, № 2). Его поддержала — там же — Ирина Хакамада: «Те, кто привык идти в ногу с властью, возненавидели любые западные цивилизационные идеи, которые, как и простой народ, интеллигенция ассоциирует теперь со всеми возникшими трудностями: власть ведь нынче недающая. Другая часть интеллигенции растерялась, потому что нет врага, не с кем бороться и оттого как-то сразу исчезли идеи». Простенько. Особых идей, если дочитать выступление до конца, нет и у Хакамады, констатирующей их отсутствие. Что предлагается? Не мысль, не идея, но образ:Россия — это болото, а тащить будет бегемот.Да-да, верьте глазам своим! После медведя(хотя бы — зверь отечественного производства) вся идеологическая рать СПС радостно произвела на свет образ России в лице животного, абсолютно чужого для страны, уподобленной болоту. Нравится? Неплохая мысль? Вот все и побежим за нею, вся мыслящая Россия сдвинется и объединится вокруг образа бегемота… Надо обладать особо устроенными мозгами, чтобы рассчитывать на успех только у «альтернативной» тусовки (Кулик, Бреннер плюс прыткий и чуткий М. Гельман). Потому что вся остальная часть народонаселения ни за что себя с данным массивным животным, в российских болотах до сего дня не замеченным, ассоциировать не будет.

Идейный инфантилизм — поставите вы диагноз и будете правы. «Из болота тащить бегемота»… Плохо помнят в СПС детские стихи Чуковского, давненько читали: это ведь бегемотзастрял в болоте, его надо спасать, а не он спасает…

2

Вспомним битвы «Огонька» или «Московских новостей» с «Молодой гвардией» и «Нашим современником». Воюющие постепенно как бы отвернулись от линии фронта и стали действовать каждый на своей территории. Потеряв былую остроту и напряженность, враждебные отношения потеряли и интерес публики: она тоже разошлась по домам, предпочтя затихающим схваткам новую войну — войну компроматов, за которой публика наблюдает как за бесконечно разворачивающимся сериалом.

То же — и с литературой.

Литературно-идеологические бои сменились телевизионно-политическими — и чуткая к переменам словесность, вильнув хвостом, ушла искать тему, проблему, героя и сюжет в другие сферы. Оставив идеологию — хотя бы на время — в покое. Освободившись от вынужденной, как многим казалось, втянутости в идеологические противостояния и разборки.