Вот вам и результат.
О.О чем только литература не писала за отчетный период, нарушая все табу. Нарушила. Несла околесицу. Вышла за околицу. Укусила себя за собственный хвост.
О чем писать-то будем?
Ответ.Не дает ответа.
Презентации.
Премии.
Перформанс.
Их становится все больше, когда размеры влияния литературы все уменьшаются. Они создают иллюзию кипящей литературной жизни, хотя презентируемые книги выходят тиражом от 100 экземпляров для дарения друзьям и родственникам.
Реабилитация.Очень много текстов были реабилитированы в глазах советскойобщественности. Хотя они вовсе в этом не нуждались. Пастернака торжественно восстановили в Союзе писателей. Реабилитировали Набокова. И кто все это делал, кто с важным видом комментировал…
Так нам и надо.
Сталин.Хочется написать такую работу: образ Сталинав советской, антисоветской и постсоветской литературе. Жаль, времени пока нет.
Тираж.Раньше говорили: «вышел в тираж» — значит, кончился. Теперь наоборот: журналы вышли в невероятные тиражив эпицентре «перестройки», достигли миллионов экземпляров, страна превратилась в читательскую конференцию, казалось, что так будет и впредь.
Тиражисовременной литературы более чем скромные. Те издания, которые появились «на новенького», например, «Новое литературное обозрение», изначально не гнались за тиражом, и правильно делали.
Ультимативные заявления,с которыми союзы писателей выступали по отношению друг к другу. Нет комментариев.
Фабула.То, чего так не хватает современной изящной словесности (так же, как и сюжетов).
Факты.Ими замечательно распорядилась литература нонфикшн: Светлана Алексиевич на основе фактов и интервью создала свой особый жанр. Пока, на мой взгляд, недостаточно оцененный критикой.
Фикция.См. графоман.
Хвастовство.Отличительная черта многих современных русских писателей: чем хуже пишем, тем больше хвастаемся своими невероятными достижениями. В связи с этим хочется напомнить, что критика и самокритика остаются ведущими силами нашего общества.
Эзопов язык.С ним расстались без сожалений, — а зря. Прямоговорение не привело к новым достижениям: прямая речь правдива и искренна, но из правды и искренности не обязательно рождается новая литература.
Юмор (и сатира).Юмористы (и сатирики) заняли площадку, освобожденную серьезными писателями. Они критикуют власть — и подыгрывают ей. Они пользуются успехом, их знают в лицо. С 16-й полосы «Литгазеты» юмор переместился в 206-ю комнату, и теперь Горбачеву важно на презентации своей книги присутствие Клары Новиковой, а не Василя Быкова; а Ельцину или Примакову ближе Григорий Хазанов, нежели Григорий Померанц.
Насчет Путина не скажу. Просто — не знаю.
Я. За отчетный период, пройдя через соблазны и искушения уйти в другие виды деятельности…
На сегодня — всё.
Жизнь и смерть симулякра в России: 2000
Странные вещи случаются в нашей жизни. Казалось, были отделены мы от всего цивилизованного мира больше, чем Великой Китайской стеной и железным занавесом вместе — малым знанием, недообразованием, недостатком информации, невежеством, если уж быть совсем откровенной. Но ведь и сегодня, положа руку на сердце, состояние писательских умов оставляет кое-чего желать. Называясь литераторами, не утруждают себя просвещением; вроде даже с доблестью, с неким щегольством писатели заявляют, что книг на иностранных языках, да и по-русски, читать не любят (анекдот о чукче-писателе до сих пор актуален), на выставки, концерты, в оперу и т. д. не ходят — в крайнем случае, на вернисажи, чтобы встретить кое-кого из нужных людей.
И вдруг — в этой массе литературной полуобразованщиныначинаются движения и брожения, отчасти совпадающие с тем, что происходит за пределами отечественной словесности. Начались эти явления еще во времена запретов, но и в более свободные времена — десятилетие 90-х — быстро расцвели, достигли определенных успехов. А потом, надо сказать, достаточно быстро привяли.
Что я имею в виду?
А то, о чем поведал в предисловии к своей книге «Постмодерн в России» (М., 2000) Михаил Эпштейн.
Автор ссылается и на свой опыт — на свою «личную историю», — когда заключает, что «история российского постмодернизма, в узком смысле, как обаятельного термина и зовущего направления, была ошеломляюще бурной и краткой». Рамками истории постмодернизма Эпштейн ставит две своих статьи: статью 1991 года — «После будущего. О новом сознании в литературе», и 1996 года — «Прото-, или конец постмодернизма».
За перечнем имен и фамилий отсылаю любознательных к еще одной любопытной книге, также посвященной таинственно зародившемуся на нашей почве постмодернизму и, кстати, написанной тоже за пределами нашего царства-государства, как и труд Михаила Эпштейна, но не в США, а в Беларуси — монографии Ирины Старопановой «Русская постмодернистская литература» (М., 1999). Именной указатель — с краткими справками об авторах-постмодернистах — есть и у Эпштейна, но его охват меньше, его глаз избирательнее, чем у Старопановой (недаром подзаголовок обозначает жанр ее книги как «Учебное пособие», предназначенное «для студентов, аспирантов, преподавателей-филологов и учащихся старших классов школ гуманитарного профиля»). Список цитируемых Старопановой источников приближается к полутысяче; отдельно следует сопоставимый перечень «постмодернистских текстов» (а еще — именной указатель и указатель терминов).
Предметно-тематический указатель Эпштейна можно сравнить с указателем терминов Старопановой, чтобы видеть и отличие, и сходство: предмет у обоих все-таки несколько отличается — чем? Не только тем, что Эпштейн как активный деятель и участник процесса историчнее и социальнее. Поэтому у него в предметно-тематическом указателе есть «гласность», «идеология», «идея», есть «Восток и Запад», есть «будущее», «время», «история». Все перечисленные «гнезда» отсутствуют в указателе Старопановой. Зато у нее есть (отсутствующие у Эпштейна) «гибридизация и гибридность» с сопровождающими их «гибридно-цитатным языком симулякров» и «гибридно-цитатным персонажем», есть «гниение стиля» и «истерика стиля», «дивергентная субкультура» и «децентрация». У Эпштейна присутствует «еврейский вопрос» — зато у Старопановой есть «женская» культура. Видно, что Эпштейн идеологичнее — он ввязался в нашу постмодернистскую историю со всеми ее обертонами еще, можно сказать, накануне родов. Более того, был одним из родовспомогателей — да и сам, если он простит мне это выражение, «рожал» этот самый постмодернизм. Конечно же, непосредственный участник как комментатор и теоретик отличается от комментатора, пишущего об уже состоявшемся явлении вне личной вовлеченности.
Сравнивать — так сравнивать.
Хочется сравнить эти «списки» и «указатели» с тем, что всплыло на поверхность и обнаружилось с подведением итогов того же литературного десятилетия, — но уже критиками, а не литературоведами, учеными, теоретиками.
Так вот, если сравнивать списки,то те фигуры, которых разные по своим вкусам критики отнесли к наиболее актуальным, чаще всего отсутствуют в списках Эпштейна и Старопановой. Вайль П. — как и Генис А. — фигуры безусловные для них обоих, а вот Давыдов Ю. или Макании В. блистают своим отсутствием и здесь, и гам (я специально не прибавляю к списку тех, кого передравшиеся за право назваться первым в употреблении слова «новый» в приложении к термину «реализм» — надеюсь, из-за последнего споров не будет — относят к противоположной группе — от А. Дмитриева до И. Полянской).
В то же время именно те, кто не попал в «список Эпштейна» или «список Старопановой», тоже имеют самое непосредственное отношение к предмету разговора. Почему? А может быть, потому что — нет, не влияние, скорее особость и приметность их художественной стратегии достаточно очевидны. Что произошло с Давыдовым? Из «реалиста» (терпеть не могу эти терминыи употребляю их исключительно для П. Басинского с С. Казначеевым) он постепенно переменился — не хочу сказать переделался, поскольку изменение шло естественно, органично и своевольно — как необстриженный куст растет, — в прозаика, легко и ненатужно, для себя самого и с удовольствием играющегосо стилями, временами, эпохами, «образом автора»; играющего прозой центрированной, эксцентричной и децентрированной, с референциями и рефлексиями, штампами, банальностями и общими местами, точными и неточными цитатами, и еще раз цитатами преображенными. Пример Давыдова особенно впечатляет, поскольку он принадлежитк поколению, — может быть, слово «принадлежит» здесь не совсем уместно, но еще менее уместно «относится», — которое отчасти выработало ресурс своих творческих поисков, устало и идет (если идет) но проложенной — идейной, эстетической, этической, какой хотите — колее, уныло сопротивляясь, вернее, ворча по поводу новомодных течений. Давыдов оставляет творческий процесс без комментариев, не очень-то охотно пускает в свою кухню. Его специальная черта — держать кастрюлю под крышкой, не оповещать критиков и читателей об ингредиентах готовящегося блюда.
