Идеологически продолжали ожесточенно противостоять друг другу либералы-«западники» и традиционалисты-«почвенники». Например, в том же «Знамени» дважды за год напечатаны статьи Александра Агеева с выразительными названиями: «Варварская лира (Очерки "патриотической" поэзии)» (№ 2) и «Размышления патриота» (№ 8). Интонация критика, особенно в первой из статей, насмешливо-издевательская: беспомощно-примитивные версии сугубо патриотического содержания даже не анализируются (собственно говоря, анализировать-то здесь нечего), а демонстрируются. «Нашим современником» и «Молодой гвардией» также напрочь будет отказано в какой бы то ни было значительности всей литературе «либералов» и «демократов».

Градус этого противостояния продолжал ощущаться на страницах еженедельников «Огонек» и «Литературная Россия».

Сконцентрировалось все либерально-западное направление в образе шестидесятничества, «детей XX съезда».

Но кроме этого противостояния были и другие, не столь явные.

Следующие после шестидесятников поколения начали открытую их критику — уже со своей, свободной от стереотипов «социализма с человеческим лицом» и «очищения революции от сталинизма» позиции, которой была присуща новая степень свободы — стилистической.

Они отталкивались от «душеполезной» и «жизнеподобной» эстетики либералов едва ли не больше, чем от мифотворчества «деревенщиков». Последнее оставляло их просто равнодушными.

Либерально-националистическая конфронтация представляла собою ось, на которой держались практически вся современная публицистика и литература морально-исторического пафоса; еще одно противостояние обнаружилось уже внутри андеграунда, лишь на первый взгляд казавшегося единым: между «писателями языковых игр» (сиречь Дм. Приговым, Л. Рубинштейном) и исповедующими «искусство метафизических прозрений», «непреходящих смыслов» (О. Седакова, В. Кривулин, И. Жданов, Е. Шварц…). А если добавить напряжение, существующее между «старшими» и «младшими» концептуалистами, выразившееся годом раньше в резком, саркастическом выступлении Всеволода Некрасова, или противоречия между шестидесятниками и так называемыми «сорокалетними» (перевалившими нынче за пятьдесят) и несовпадение позиций внутри «деревенщиков», — то картина усложнится еще больше.

Александр Архангельский, подводя итоги противостоянию и идеологической борьбе между «Огоньком» и «Нашим современником», пришел к выводу об «утрате былой актуальности» и теперешней «скуке» этих схваток — ибо «задачи, стоявшие перед прессой все эти годы, полностью решены: право открыто говорить о заветном (что бы под ним ни понималось) отвоевано. И потому, — прогнозирует критик, — линия разрыва будет отныне проходить не между одной группой подцензурных изданий, постепенно расширяющей свой круг дозволенного, и другой, тоже подцензурной, а между теми, кто сделает ставку на коммерцию во всем, от области "материально-телесного низа" до сферы высокой духовности, и между теми, кто сделает ставку на культуру и традицию».

Если этот прогноз и оправдался, то только отчасти.

Самую крупную заявку на издание культурно-традиционное сделал «Новый мир» — первый, январский, номер в этом отношении чрезвычайно показателен.

Номер открывается крупными выступлениями Дм. Лихачева и С. Залыгина, акцентирующими традицию нравственности русской литературы (Дм. Лихачев) и особую ее развернутость природе, то бишь божественную экологичность (С. Залыгин).

Тщательно избегая скомпрометированного молодогвардейцами и иже с ними слова «патриотизм», Лихачев и Залыгин тем не менее пытаются нарушить монополию на русскую национальную «традицию», если не «идею». Пресечь ее, говоря нынешним языком, приватизацию.

Статья Дм. Лихачева читается в контексте острых дискуссий того времени (особенно развернувшихся в связи с «Поминками по советской литературе» и другими выступлениями Вик. Ерофеева, бросившего русской словесности обвинение в гиперморализме) как манифест культурно-христианского традиционализма («Литература, созданная русским народом, — это не только его богатство, но и нравственная сила… Ценности русской литературы своеобразны в том отношении, что их художественная сила лежит в тесной связи ее с нравственными ценностями. Русская литература — совесть русского народа»), А замыкающая выступление Залыгина цитата из Николая Гумилева — «Но все в себя вмещает человек, / Который любит мир и верит в Бога» — определяла пафос журнала, пафос религиозного просветительства в том числе. О том же свидетельствовали и опубликованные в том же номере «Святой Кирилл» Б. Сиротина и «Путешествие души» Георгия Семенова. Перепечатанные в подборке «Полюса евразийства» статьи Л. Карсавина и Г. Флоровского были показательны не меньше, чем статья саратовского тогда критика В. Потапова «Схватка с левиафаном. Литература в кругу идеологий», которую завершает апофеоз соборности, противопоставляемой демократии, торжествующей при «механической» победе большинства. Чрезвычайно характерен вывод: «Это вряд ли можно выразить в рациональных категориях (хотя такие попытки и были), это необходимо почувствовать».

Потапов, как и Агеев, станет вскоре членом редколлегии журнала, соответственно «Нового мира» и «Знамени», — посему их статьи можно рассматривать и как программные для обоих журналов.

Итак, в 1991 году формируется еще одна ось: «Новый мир», чья программа опирается на свод идей Александра Солженицына (в этом плане 1991-й для «Нового мира» органически продолжает предыдущий год, год, оборвавшийся № 9 но причине дефицита бумаги из-за почти двукратного взлета подписки), а с другой стороны — «Знамя», публикующее из номера в номер воспоминания Андрея Сахарова, чьи идеи легли в основу идеологии журнала: просвещенный патриотизм с религиозно-христианской направленностью и принципиально светское, либерально-демократическое издание.

Усиливаясь из номера в номер, эти две расходящиеся тенденции сформировали и содержание литературного года. Если в «Новом мире», означенном, повторяю, Солженицыным («На возврате дыхания и сознания», «Раскаяние и самоограничение», «Образованщина», напечатанные ударно в № 5, продолжены дополненными автором «очерками литературной жизни» «Бодался теленок с дубом» в № 6–9 и 12, т. е. в шести номерах Солженицын присутствует как автор, не говоря о статьях, опирающихся на его идеи и его творчество интерпретирующих), печатается Василий Белов, знаково «отрицательная» фигура для литераторов-демократов, — то в «Знамени», означенном Сахаровым, присутствующим в семи номерах, погоду делали западники-эмигранты Василий Аксенов (роман «Желток яйца», № 7–8), Фридрих Горенштейн («Койко-место», № 1–2), Петр Вайль и Александр Генис («Американа», № 4), либеральный Николай Шмелев («Сильвестр», № 6, 7), и «другая» проза Евгения Попова, Татьяны Толстой, Юрия Балабанова, Юрия Малецкого.

Ф. Искандер, М. Кураев, А. Курчаткин, Р. Киреев, В. Маканин образовывали «среднюю» либеральную — как в одном, так и в другом журнале.

В 1991-м становится очевидным спад публицистики, в том числе и в форме литературной критики (новый всплеск публицистики последует сразу же после августовского путча, но его хватит ненадолго).

Идеи ведущих публицистов — В. Селюнина, Ю. Черниченко, Н. Шмелева и других, здесь мною не упомянутых — казались уже исчерпанными, повторялись по второму, а то и но третьему кругу. Что же касается статей быстрого реагирования на изменчивую общественно-политическую и экономическую ситуацию, то намного уместнее было печатать их в газетах, нежели выписывать их в сложной литературной форме для журнала, производственный цикл которого занимает никак не меньше двух, а то и трех месяцев.

Отделы публицистики толстых журналов оказываются, таким образом, неконкурентоспособными — как, впрочем, теряет свою остроту и, главное, необходимость публицистика, выступавшая в одеждах литературной критики. А что касается критики, непосредственно занятой неблагодарной черновой работой «переваривания» литературных новинок, так ее время еще, но разумению, скажем, Андрея Немзера, не пришло (его грустная статья о нынешней критике и нынешних критиках недаром озаглавлена «Конец прекрасной эпохи»). Это подтверждает и Л. Гудков как одну из характеристик литературного года: «можно указать и на ускользание из читательского внимания литературной критики, ставшей суррогатом публицистики… литературный ноток сегодня не предполагает критического разбора и оценки, литературной экспертизы…»