Ситуация, скажем прямо, неординарная, более чем циническая.

«По, что самое печальное, — читаем доклад дальше, — границы между литературой и псевдолитературой временами ("если кто-то где-то там у нас порой…" — Н. И.) стирались, причем не без помощи критиков (вот уже и появился козел отпущения. — Н. И.),пренебрегающих объективностью. Сложились целые "обоймы" писательских имен…». Для усиления борьбы с серостью востребован бессмертный аппарат: «В этой большой работе немалую роль призваны сыграть выборные органы союза, его штатный аппарат». Для борьбы — с самим собой…

(В президиуме, между прочим, внимательно слушали эту речь три будущих президента: кроме Горбачева еще и Алиев с Шеварднадзе… Таковы парадоксы современной истории.)

Слово «перестройка» Марков произнес в первом же абзаце своего доклада.

Но смысл этого слова был совсем иным, чем у Вознесенского.

Перестройка по Маркову — это переналаживание аппаратной деятельности без ущерба для самого аппарата.

Перестройка по Вознесенскому — это подключение к группам делегатов писателей, оставшихся за пределами Кремлевского дворца. (Заметим, отнюдь не «инакомыслящих».)

За пять дней до открытия писательского съезда в ЦК КПСС состоялась встреча Горбачева с писателями. Горбачев говорил о перестройке, о «дальнейшем развитии основ социалистического строя», об «обновлении», о «гласности» (еще одно ключевое слово 1986 года, для писателей даже более важное, чем слово «перестройка»).

Список приглашенных на встречу в ЦК, со стороны которого участвовали Е. Лигачев, Ан. Яковлев и Ю. Воронов, — Г. Марков, Г. Бакланов, А. Чаковский, Н. Грибачев, С. Залыгин, Е. Исаев, Ю. Бондарев, С. Михалков, А. Ананьев, А. Вознесенский, Ф. Кузнецов, Ан. Иванов, В. Карпов, О. Гончар, М. Шатров, Г. Боровик, Г. Абашидзе, Р. Гамзатов, А. Дементьев. «Они говорили об искреннем одобрении…» — см. официальную «тассовку».

На самом же деле — было не только «одобрям-с», но и первое сражение, в котором очевидно пробовали себя две силы (не без прослойки, конечно): консерваторы-«патриоты» и литературные либералы. Особенно резко это проявилось в противостоянии выступлений по поводу возможной отмены постановления ЦК о Зощенко и Ахматовой. По воспоминаниям, Горбачев занял позицию «над схваткой», но сами «перестройка» и «гласность» консерваторов, естественно, не радовали. Для того чтобы нейтрализовать эти понятия, надо было их адаптировать.

Этим и занялся Марков вместе с аппаратом: адаптацией, то есть спасением самих себя.

При помощи чего?

При помощи — хотя бы — в данный момент «одобрения» чужих заслуг. В качестве положительного примера А. Чаковский, скажем, называет на съезде «Пожар» Распутина, «Печальный детектив» Астафьева и «Карьер» В. Быкова — вещи, вряд ли ему лично симпатичные. Но так уж сложились сейчас обстоятельства, так выпала карта — надо действовать, несмотря на то что Быков, Астафьев и Распутин Чаковскому просто противопоказаны.

Борис Олейник — о национальных проблемах украинцев (в исключительно мягкой манере, но все же!) и о Чернобыле. Процитирую, дабы продемонстрировать высший пилотаж советской мысли, как можно, говоря о Чернобыле, выехать на оптимистической риторике: «И высшим проявлением сочувствия здесь являются не слезы и вздохи, а реальные дела, которые в эту минуту вершат сыны всех наций и народностей в Чернобыле, подавляя взбунтовавшийся атом». И интернациональный пафос финала выступления Олейника, начавшего с тревоги по поводу украинской мовы, идеологически уравновешивает и нейтрализует возможные обвинения в национализме.

Сергей Залыгин говорил об экологии («выработать экологическую юриспруденцию»), оставаясь внутри выбранной ниши.

Даниил Гранин — о «конъюнктурном вмешательстве», о «внутреннем редакторе» (произнести на съезде слово «цензура» в 1986-м году? Гранин был осторожен и до упора не доходил, тщательно подбирая слова и выражения в рамках возможной смелости).

Юрий Бондарев — если прорваться через его слововерчение — выступил против критикующих себя, любимого («…кто-то дьявольски использует критику для замутнения чистых источников»).

Николай Грибачев тоже давал указания современной критике — той, которая «должна овладеть» понятно чем.

Феликс Кузнецов выступил против «малоталантливой, конъюнктурной, художественно несостоятельной продукции» и за создание еще одной аппаратной структуры: «советов мастеров». Пафосно защищал «критику вообще» в ее униженном состоянии.

Григорий Бакланов язвительно ответил Кузнецову: «Не унижайтесь! Не унижайте сами себя!»

Виктор Розов настаивал на том, что настала пора «менять руководство».

Розов сослался на Олейника, получившего слово в прениях — вторым.

Первый абзац речи Олейника был прямым выпадом против не названного им Маркова. Уничтожающим доклад и докладчика. И может быть, самым открыто смелым по антиначальственному пафосу из прозвучавших на съезде: «Критикуя отжившее, мы пытаемся изъять себя из отжившего, к которому причастны, и как ни в чем не бывало ставим задачи другим, начисто забывая о себе… Отрезать путь к трибунам тем, кому вольготно жилось именно в застойниках прошлого и кто, не страдая элементарной совестью, конечно же, первым полезет на трибуну учить, как жить и работать по-новому».

В кулуарах съезда поговаривали об особой приближенности Олейника к Горбачеву.

Так что выпад Олейника можно было интерпретировать как непосредственное озвучивание мнения очень даже вышестоящего товарища, которого в дальнейшем — всего через четыре года! — Олейник проклянет и назовет «Сатаной».

Внутренняя драматургия съезда выразилась и в выступлении Бакланова. Кроме «критики критики» здесь был еще один сюжет, понятный посвященным и внимательным: анти-бондаревский.

Ведь и Бакланов, и Бондарев, если читать их выступления без декодирования, которым, как видим, необходимо пользоваться при чтении газет десятилетней давности, — оба выступили против критики.

Но Бакланов — против критики, незаслуженно «захвальной», комплиментарной, а Бондарев — против критики, в суждении самостоятельной.

Выступление академика Лихачева — еще один поворот съезда: нет полных изданий Пастернака, Хлебникова, бессистемны издания Ахматовой; но тут же — нет русского фольклора, академических Лермонтова и Гоголя… Осторожная, более чем осторожная смелость и в отношении Гумилева: «И я хочу обратить внимание на то, что у Гумилева нет ни одной строки антисоветской». Только знающим и ведающим о том, как выдворяли Лидию Чуковскую с дачи из-за ее выступлений в самиздате и поддержки Солженицына, внятна следующая лихачевская фраза: «Ждет своего часа научное издание наследия Корнея Чуковского, как ждет признания и музей его в Переделкине». Кстати, в Переделкине получил — незадолго до съезда — дачу пастернаковскую Чингиз Айтматов: вроде бы даже повесил там люстру… Так что «музейный» пафос речи Лихачева — не просто музейный, а еще и политический, реабилитационный.

На нынешний взгляд, не обнаружишь никакой бравады в словах К. Ваншенкина: «Я не помню что-то, чтобы выдающимися называли Ю. Трифонова, Ю. Казакова, В. Тендрякова, Б. Слуцкого. А ведь на деле это так». Но зал совершенно справедливо расшифровал эту фразу и как выпад не занимающей никаких постов одиночки против окопавшейся в секретариате и вокруг него серости, и как дань должного уважения и признательности живых — ушедшим, незаслуженно отодвинутым секретарской серостью в сторону при жизни, истинным талантам.

Эзопов язык выступлений подвергался залом незамедлительной интерпретации.

Но были и прямые, обладавшие громко названным адресом, непосредственно направленные выступления, на которые следовала незамедлительная реакция, никак не отраженная в официальных сообщениях со съезда. В. Распутин в своем выступлении упомянул реакцию «грузинских товарищей» на рассказ В. Астафьева «Ловля пескарей в Грузии», опубликованный в журнале «Наш современник»: «Не было никакого оскорбления в адрес грузинского народа, уважаемые грузинские товарищи, в рассказе Астафьева, вчитайтесь в него и сумейте отделить боль от издевательства и правду от лжи. Русский народ тоже не весь спился, он продолжал работать и работает, но мы с вами вместе били законную тревогу, когда пьянство стало принимать характер увеличивающейся болезни…».