Когда качнет осенний холод

Задорной юности весну,

Я в дом к тому, кто вечно молод,

Я в Смольный к Ленину пойду.

Нет, это не Тимур Кибиров. Это Владислав Шошин[33]: в дискуссии об «обновлении современной поэзии» наверняка учитывалось и его «творчество».

Итак, листаю дальше и натыкаюсь на статью американского корреспондента «ЛГ» В. Симонова «Скандал в библиотеке» — о конгрессе международного ПЕН-клуба, точнее, о враждебном мире, полном антисоветских козней (конгресс ПЕН-клуба, но В. Симонову, замышлял акции «против», да и сам ПЕН является полностью и целиком враждебной организацией). На этом идеологически выверенном фоне могли сосуществовать — в рамках допустимого — подборка стихов Беллы Ахмадулиной и цикл Сергея Острового, проза Отара Чиладзе и «невыдуманные рассказы» начальника «Мосфильма» Николая Сизова.

Репертуар тем гоже более чем предсказуем: «Резидентура ЦРУ», «Вещание на СССР», «Правда о правах человека» (помните такого героя нашей прессы — американского безработного в бейсбольной кепочке Джозефа Маури?), «Решения XVII съезда — в жизнь»…

Чернобыль.

О нем — только спустя три недели после катастрофы, да в каком контексте! — естественно, в антиамериканском: у них — ядерные полигоны (две трети материала, фото), у нас — всего лишь «авария»…

Только позже на 2–3 месяца появилась статья Юрия Щербака, еще через три — Владимира Яворивского.

Но «вдруг» — именно что «вдруг» — происходили какие-то странные единичные события. Неожиданные. Внезапные. Однако — резко меняющие советский литературный пейзаж.

События были связаны с прошлым.

Апрельский номер журнала «Огонек» вышел с Лениным на обложке и статьей секретаря СП СССР В. Карпова о Гумилеве внутри; статья была написана более чем осторожно, но являлась опять-таки знаком — знаком реабилитации.

Резкие изменения, приведшие к кризису, а затем к летальному исходу советской литературы, были спровоцированы реабилитацией имен и реабилитацией текстов: за статьей В. Карпова последовала «гумилевская» статья Евтушенко в «ЛГ». Л среди «толстых» журналов парад реабилитаций запрещенных текстов открыло «Знамя» — «Ювенильным морем» Андрея Платонова (№ 6).

3

Июньский номер «Знамени» вообще уникален: он вышел в свет без главного редактора.

Юрий Воронов, до шестого номера — редактор «Знамени», стал заведующим отделом культуры ЦК. А в «Знамени» образовалась пауза — без редактора.

Текст «Ювенильного моря» (примерно 120 страниц машинописи), перед тем отвергнутый журналом «Наш современник», был мною, тогда — редактором отдела прозы, положен Воронову на стол в конце 85-го. Несколько месяцев Воронов его читал. И никак не мог дочитать. Дело кончилось тем, что решение о публикации принималось без него.

Номер вышел аккурат к писательскому съезду.

Памятуя о писательской дисциплине, не исключаю, что публикация Платонова в «Знамени» — вслед за статьей В. Карпова о Гумилеве — могла восприниматься делегатами уже как новая литературная политика.

Текст «Ювенильного мора» при публикации был подвергнут внутриредакционной правке в тех местах, где речь шла о строительстве башни из закаменевшего дерьма и об объединении спящих под одним одеялом. И тот и другой эпизоды были по категорическому требованию тогдашнего заместителя главного редактора В. В. Катинова сокращены. Текст Платонова обрублен.

Съезд писательский — как и съезд партийный — проходил достаточно рутинно (на теперешний взгляд). Опять-таки решали — знаки, оттенки.

На партийном съезде от Союза писателей выступал Георгий Марков. В том же «Знамени» — в начале 86-го — напечатан оказавшийся последним в его жизни роман «Грядущему веку» (прототипом положительного героя был сам Егор Лигачев во времена его работы секретарем Томского обкома КПСС).

В момент чтения длиннейшего доклада на съезде писательском Маркову неожиданно стало плохо, и из его слабеющих рук — по знаку, поданному Горбачевым, — доклад был подхвачен Карповым, дочитавшим текст до конца (с трудом, ибо фамилии иных писателей явно были ему незнакомы) и в результате очередных выборов заменившим Маркова и на посту руководителя писательского союза."

Содоклады делали: по прозе — Ан. Иванов, по поэзии — Е. Исаев, по драматургии — Г. Боровик, по критике — В. Озеров, а про «большую литературу для маленьких» рассказывал нынешний гражданин Израиля Ан. Алексин.

В докладе Исаева не найти слов скорби по поводу кончины Бориса Слуцкого в феврале 1986-го.

В докладе Ан. Иванова не нашлось места для слов о безнадежно застрявших на пути к читателю романах В. Дудинцева и Б. Можаева; однако, в отличие от предшествующих собраний такого рода, сам Можаев произнес разгневанную речь по этому поводу.

В докладе Г. Боровика — ни звука о застрявших на пути к зрителю пьесах Людмилы Петрушевской или Нины Садур.

Впрочем, были на съезде и неожиданности, свидетельствующие о небывалой свободе нравов: Юлиан Семенов, скажем, в довольно оскорбительной форме отозвался о «псевдонароднической бороденке» Феликса Кузнецова; Феликс Кузнецов подскочил к Юлиану Семенову с поднятыми кулаками; взволнованная аудитория (скажем прямо, слабо подготовленная к такого рода событиям, а стены Свердловского зала вообще вряд ли видели такое на своем веку) уже предчувствовала крепкую потасовку… Впрочем, бородатых и пузатых делегатов растащили по углам, а в стенограмме съезда эпизод не зафиксирован: нет, никак нельзя у нас изучать историю по газетам.

Но были и не столь забавные неожиданности.

Так, Андрей Вознесенский говорил о необходимости увековечить память Пастернака — открыть его дом-музей в Переделкине.

(Евгений Евтушенко в своем выступлении, не сославшись на Вознесенского, еще раз настойчиво сказал о том же.)

И впервые достаточно ясно в выступлении Вознесенского было сказано о том, что собравшееся в кремлевском зале «многоцветье нашей литературы» не совсем уж и многоцветье: отсутствуют «Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Юрий Черниченко, Вячеслав Кондратьев, Давид Самойлов, Арсений Тарковский, драгоценнейший наш поэт. Нет в зале братьев Стругацких, нет сатириков Арканова, Горина, Жванецкого. Пьесы "Мы, нижеподписавшиеся" и "Премия" были первыми ласточками, с которых началась наша перестройка, но их автора нет в списке делегатов. Нет Рощина, нет Руслана Киреева и еще, и еще… После доклада ревизионной комиссии возникает вопрос — была ли выборность в Московской писательской организации, которой руководит Ф. Кузнецов?»

У последнего в истории съезда писателей была своя скрытая драматургия.

И еще об одном.

Андрей Вознесенский не случайно инкрустировал в свою речь волшебное слово «перестройка».

Этим словом как знаком Вознесенский отметил свою связь с переменами, а также свел в один ряд — не востребованный официозом — иных писателей и другие произведения — то, что осталось за пределами союз-писательского секретарского официозного круга. Этим словом сразу же выделены были те, кто «за» перестройку.

Политический подтекст выступления Вознесенского был очевиден тем, кто развил в себе особую способность чувствовать оттенки, — а таких на съезде и, главное, вокруг съезда было большинство.

И вдруг Георгий Мокеевич Марков на высокой трибуне в присутствии молчаливо наблюдавшего за всем происходящим из президиума М. С. Горбачева теряет сознание: кроме события здесь был и символ.

Вокруг самого понятия «перестройка» шла подспудная, а порою и явная, борьба толкований. Как в средневековье — вокруг толкования библейских текстов.

«Борьба с застоем» была официально объявленным идеологическим сюжетом съезда в речи докладчика, традиционно рассматривающего литературу как производство: «Читатели сетуют на появление серых и конъюнктурных произведений». Это было услышано из уст рьяного и беззастенчивого их производителя. Следуем дальше: «И в прозе, и в поэзии порой лишь назывались негативные произведения (кем? прозаиками? поэтами? — об этом генсек от литературы умалчивает. — Н. И.), но не было слышно призыва к борьбе с ними (т. е. с самим докладчиком. — Н. И.), к той борьбе, на которую нас подняла сегодня партия, — с застоем, парадностью, благодушием».